Опера

Оперу в наш милый городок, окольцованный цехами текстильной фабрики и литейно-механического завода, привезли «оттуда». Из крупного и культурного города. Билеты по пятерке и чирику (в зависимости от высоты посадки рабочих тел) разошлись задолго до этого ошеломительного события. Там и сям раздавалось то восторженное «а мы в оперу, слышь, пойдем», то разочарованное «а мы в зовооод, у нас вечерняя».

Мне же повезло попасть в сказку «зайцем». Меня и еще десяток воспитанников кружка «Лепка и выжигание» пообещали провести в зал на халяву.

– Дети тоже должны напитаться прекрасным! – твердо заявила билетеру наш руководитель. – Иначе так и оглохнут за ткацким станком или сопьются в литейке. Ну, пропустите! – и поправила нам пионерские галстуки.

За день до премьеры сдурели не только все жители, но даже голуби, обгадившие с ног до умного лба главную городскую достопримечательность – замурованного в гранит Ильича. Пришлось дворнику орошать вождя из шланга. Потому что Ленин указывал дорогу в светлое будущее – на Дворец культуры имени его же самого.

И грянул долгожданный час!

Сидя в проходе в школьной форме и синих гамашах, в цвет которым мама влепила мне на макушку бант, я чувствовала себя одетой не по случаю и нервно мяла кусок пластилина, принесенный из кружка. Наш руководитель как-то сказала, что под классическую музыку творили известные скульпторы, и я решила – а вдруг

Зал быстро наполнялся дамами и кавалерами – текстильщицами и их мужьями – наладчиками станков и прочими литейщиками. Запахло удушливым «Ландышем», переработанным «Шипром», машинным маслом и трудовым потом. Текстильщицы несли плотные телеса по рядам, обмахиваясь яркими программками. Никогда не забуду их платья из ворованного на фабрике жаккарда трех-четырех немарких расцветок, фасона «универсальный мешок для овощей», скроенные как будто одной портнихой. Ногти поблескивали растекшимся перламутром, на чулках застыли остановленные лаком для волос стрелки, низкие каблуки практичных туфель таили следы черного фломастера, и губы празднично полыхали кумачом или морковной спелостью. Венчалось это перманентным кошмаром всех оттенков ржавчины.

Под руку дамы тащили присмиревших мужей. По лицам слесарюг было видно – сопротивление сломлено в семейной борьбе, и теперь они, спотыкаясь и тихо, но уже беззлобно матерясь, семенили с видом школьников, которым навешали за плохое поведение. За один день главы семейств превратились из вполне нормальных алкашей и доминошников – лохматых, привычных, майко-тапочных обитателей двора – в музыкантов группы «Песняры», вернувшихся из затянувшегося гастрольного тура по районным центрам нашей необъятной Родины. Заботливые жены расчесали их, заставили придать усам белорусскую стать и приодели по случаю: брюки, висящие на задницах мешочками, и пиджаки, снятые с широкоплечих сыновей-ПТУшников.

Особенно же меня поразил дядя Витя, об которого я часто спотыкалась в подъезде. Тетя Света принарядила супруга в вельветовый костюм времен их давней деревенской свадьбы. И теперь с усами, лишенными пищевых остатков, в узконосых надраенных туфлях и брюках клеш дядя Витя смахивал на самого Мулявина.

Наконец-то расселись. Похлопали. За кулисами покашляли, но на выход не спешили. Мужчины переключились на обсуждение явно значимого в литейном процессе «схуяль!». Женщины, как единый организм, разом поправили вспотевшие от волнения монументальные груди и шепотом делились рецептами маринадов. Некоторые, достав из растянутых хлебом и курами сумочек огрызки карандашей для подводки глаз, записали ингредиенты на программках. А я в ожидании слепила пластилиновый блин.

Через десять минут всматривания в пыльную тайну кулис рабочее терпение лопнуло. Потопали, посвистели, закурили. Прибежала билетер, зашипела, вытянув шею из форменного халата:
– Немедленно потушить окурки! Они ж певцы! Имейте совесть!
– Пусть хоть музыку тогда сыграют! – потребовали в зале.
– Оркестр не привезли. У нас сцена маленькая. Музыка будет в записи, – объяснила билетер.

По залу прокатилось «наебали».

– Зато петь будут вживую, я сама слышала, как эти на втором этаже распевались! Гро-о-омко!!! Потерпите, товарищи, сейчас всё начнется!

Я придала блину исходную форму – шар. И действительно началось!

Обошлись без конферансье. Заиграла неизвестная местному люду мелодия. Огромный мужик во фраке торжественно вывел круглую бархатную приму и заорал. Публика зааплодировала и втянула головы в плечи. Я выронила шар, хорошо хоть на затоптанном полу не укатился далеко.

Певец орал и орал: то вроде злился, то вроде отходил, то что-то подозревал, а то просто свирепел. Вроде – потому что ни единого слова, вылетевшего из могучей глотки, я разобрать не могла. Не только я, впрочем.

– Это ж по-каковски! – стараясь перекричать певца, спрашивали друг у друга в зале.

Ситуацию спасла билетер:
– Это ж на итальянском! – воспользовавшись паузой для проглатывания артистом слюны, оповестила зал.

Очередное разочарование. Из «итальянского» у нас знали только Адриано Челентано. И всё!

Меж тем мужик во фраке надул грудь до размеров пивного бочонка и оглушил затяжным «ээээээээээээээээ». А после этого завизжала бархатная солистка. В глазах сидящей рядом со мной выжигальщицы-октябренка была паническая атака. Она часто икала, сжимая трясущейся рукой звездочку с юным Володей на белом фартуке. Я же была более стабильна и разорвала шар на две половинки.

К счастью визг продолжался недолго, тетка внезапно перешла на птичьи трели. В зале похлопали и стали угадывать: соловей малиновка канарейка..

Но вскоре фрачная туша нарушила идиллию. Солист вынес микрофон к самому краю сцены и стал орать прямо на публику.
– Вот козел! – осудили с первых рядов.

Взяв самое пугающее «аааааааааааа», солист наконец-то угомонился. Музыка сменилась на спокойную, и оперная парочка вдруг запела! Да, да, запела! Без визга и ора, вполголоса, нежно и явно о чем-то возвышенном. Публика разомлела и одобрительно закивала – так-то лучше.

Мои пальцы практически успели слепить цветок. Но тут дуэт, подбоченясь и шевеля бровями, перешел на итальянскую певческую ругань.

А после объявили антракт.

В буфете публика требовала водку или, на худой конец, портвейн. Но продавали только томатный сок, бутерброды со шпротами и немного подозрительные эклеры. Ели, впрочем, что было. Несколько мужчин запили бутерброды чем-то своим, ужасно вонючим, покурили, а после просили пропустить их в туалет вне очереди. Нас от буфетной вакханалии защитила руководитель кружка, выдав сухпаёк – галетное печенье и барбариски.

В вестибюле на банкетке сидел дядя Витя. Задрал расклешенные штанины, высвободил из плена малых туфель и слишком новых носков ступни с поджатыми пальцами, и исподлобья смотрел на тетю Свету – скоро уже домой! Тетя Света показала кулак, несколько раз произнесла бранное слово, созвучное с «молодец», и приказала немедленно обуться. Потому что нижними конечностями дяди Вити разило очень сильно. Хотя, отдыхая в подъезде, он тоже не особо благоухал.

После звонка публику в зал загонял весь персонал Дворца культуры.

Второй акт начался «a cappella». Зрители загигикали – музыка что ль сломалась Те, кто не успел пробиться в туалет во время перерыва, решили, что теперь самое время. Почетная текстильщица, ветеран социалистического труда уже ругалась с билетершей и требовала вернуть деньги или немедленно «выключить концерт и зажечь свет», чтобы найти слуховой аппарат мужа, который, пребывая теперь в полной тишине, лучезарно улыбался.

Честное слово, я просто восторгалась выдержкой артистов. Они как будто не замечали хамства, происходящего вокруг. Всё пели и пели, устремив глаза в самую безопасную точку зала – в окно киномеханика, в безопасную пустоту, в свой персональный космос.

Музыку все-таки дали. Бархатная толстуха и вепрь вдруг заулыбались и начали напевать итальянские скороговорки. На самом верхнем си солистка игриво чуть приподняла подол платья. Я вдруг вспомнила, что сегодня мама приготовила холодец из рульки. До окончания концерта было еще долго, галеты и барбариски насыщали так себе – в моих руках слепился пластилиновый пельмень.

Пели еще много. И в тот самый момент, когда зал должен был взорваться в праведном рабочем негодовании, случилось чудо. Искусство взяло верх, народ устал сопротивляться! Музыка Россини и Верди с помощью баритона и сопрано вжала в кресла прекрасную жаккардовую половину, успокоила кишечники жертв эклеров со шпротами, и даже ветеран труда, требовавшая вернуть деньги за билеты, почувствовала, как глухой супруг, уловив магические вибрации, нежно взял ее за руку.

Казалось, вот-вот и рухнут языковые барьеры. И станет ясно, что пели о любви, о страданиях, о ревности, и, главное, о том, что жизнь прекрасна, как далекая и солнечная Италия…

Но стихла музыка. Концерт закончился.

На бис звали. Но только что сотворенные, истинно уже народные кумиры не вышли. Сказка исчезла, махнув «не до свидания» серыми, как заводские будни, кулисами.

На следующий день я пришла в кружок. Руководитель, явно страдая от мигрени, объявила, что сегодня свободное занятие.
– Делайте, что хотите. Только сидите тихо.

Заглянула уборщица, пожаловалась:
– Представляете, программками подтирались. А одну даже на стену прилепили. Скоты! Быдло зоооводское! Чтоб им, блядям, сдохнуть!..

Сейчас, когда я пишу о своем первом и единственном посещении оперы, я вспоминаю, что в итоге тогда вылепила. Шар. Опера что-то изменила в девочке в синих гамашах, но так и не покорила. A ciascuno il suo*.

P.S. – Я никогда не пишу под музыку.

*Каждому свое (итал.)

Источник