С двух до четырёх

Невыносимо болело бедро. Ныло, как старуха на паперти. Крутило, как кишки после вокзальных яств. Скрипело, как расстроенная скрипка.

Он брёл домой в кромешной тьме — свет отключили по графику, чтобы заменить устаревшие линии на более современные. По крайней мере, хозяева производства так утверждали. А спорить некому было, да и смысл. Процесс обновления был необратим, как старение. Желтоглазость фонарей зло смеялась в последний раз над убогостью белого свечения. Вот и всё, что оставалось. Вот и всё, чего добился прогресс.

А он петлял от окна до окна, пока тучи не вырубили остатки лунного света. Он наощупь добрался до дома. Это было несложно: три круга по прямой и два плевка в урну.

Дома — супруга. Милая, добрая, невечная. Как весна, душистая. Такого нежного запаха он до неё не слыхивал. Как лето, жаркая. Её тело источало аромат взъерошенных знойным ветром трав, не позволяло очистить от себя ноздри. Как осень, продажная. Она своей выпечкой угощала всех: местных бродяг, воняющих дешевой выпивкой; сиротиночек, шныряющих по чужим карманам; проституток, мечтающих об избавлении. Как зима, тоскливая. Она прятала любовь за тяжелыми засовами печальных синих глаз. И никогда при муже не позволяла себе лишнего.
— Милый, ты чай будешь — нежно спросила она.
— Наливай, — безучастно ответил он. В ворот пиджака бесполезно впился комар.

Дом был пуст, и на крики хозяйки, как всегда, никто не пришел. Она орала каждую ночь. Ровно с двух до четырёх утра. В это время над ней был не властен супруг, его чары. Прикованная к супружескому ложу, она приходила в себя. К счастью, этот путь был недолог. Супруг ждал, когда жена умолкнет.
— Тише, тише, милая, — уговаривал жену. — Немного осталось потерпеть.

От сладкого голоса мужа она успокаивалась и спокойно досыпала остаток ночи. Как и многие до неё, как и многие после.

В одно из утр в дом, в котором ночами раздавались тихие никому не слышные крики, постучали.
— Добрый день, инспектор Харви. Я здесь по поводу пропажи госпожи Иствуд шесть месяцев назад.
— Не представляю, каким образом вы нашли дорогу в этот дом, — недоумевал хозяин поместья.
— Вы пили шампанское на приёме. Вместе с исчезнувшей.
— Положим, но она была не скромного нрава и злоупотребляла… Я решительно не понимаю, почему вы пришли именно ко мне, — хозяин невозмутимо взял в руки скрипку и заиграл.

Сладостные, знойные, ледяные и светлые звуки опутали сознание инспектора, и тот, каясь во всех смертных грехах, поспешил покинуть поместье.
— Милый, кто это был — спросила Мэри Иствуд, заваривая чай в нежном фарфоровом чайнике.
— Никто, милая, поклонники.
— Моя бы воля, я бы заперлась в нашем прекрасном поместье и никуда не выходила, — она аккуратно погрузилась в кресло, прихватив с собой чашку кофе.
— Милая, твоё желание для меня — закон.

Он улыбнулся супруге, приступил к репетиции. На неё ко времени прибыл неизменно молоденький пианист. Его длинные пальцы то порхали по клавишам, словно бабочки, то молотили по ним, словно неистовые топоры исступленных в своей мести индейцев.

Гармония звуков и вибраций была прекрасна. И не важно — Бетховен, Моцарт или Шнитке. Музыка неизменно приносила овации, всеобщую любовь и трепет! Лишь те, кто были рядом, были невечными. Приходилось досуха выпивать и оставлять где-то в темноте. А он, он каждую новую супругу и ночь вспоминал тот вечер, когда ему предложили вечную славу в обмен на любовь.

— Мальчик-хромоножка, ты же хочешь стать великим — вопрошала тень.
— Конечно! — отвечал мальчик, что хромал, у которого невыносимо при каждом шаге болело бедро.
— Ты готов пожертвовать своим счастьем — тень потирала сумрачные ладони.
— Мэри всё равно на меня не смотрит, зачем мне о ней думать — ответил паренёк.

После заключения сделки девушка послушно отправилась в ветхую лачугу, в которой жил он. Там она дико орала с двух до четырёх часов ночи, но в остальное время была более чем покладиста и нежна. Ему этого хватило, в придачу к успеху на музыкальном поприще — его сперва заметил дон, а затем представил барону, а тот — самому королю.

Договор был несложным: всего-то и надо, что раз в двадцать лет менять питающую душу.
И Мэри Иствуд была особенной. Нет, она была точно такой же, как и десятки предыдущих. Но только она смотрела на него так же, как та, другая Мэри. Та, которой ему пришлось пожертвовать тогда.

Именно её крики были невыносимо знакомыми. Именно её ухаживания тошнотворно врывались в бессонницу. Бедро болело невыносимо. Признание обрыдло, словно он снова мальчик, которому не всё равно. Который смотрит, как его любимая предается утехам с местным конюхом, потом с пастухом, потом с охотником и кузнецом.

Мэри поднесла мазь, от которой, показалось, бедро музыканта перестало болеть. Но он знал, что это всего лишь временная мера.
— Милая, благодарю тебя за любовь и понимание, за заботу, — сказал он.
— С чего это ты такой ласковый — спросила и засмеялась.
— Не переживай, насмешница, всё кончится к двум часам ночи.

Источник