Дурных нема

Всюду мелькали сусала угрюмого сброда с неоперабельными пороками. Словно каким-то чудом персонажики Херлуфа Бидструпа высыпали в эти тесные коридоры. Толчея сотрясала жир, гремела костьми и дурно пахла.

Павел Грибнов активно работал локтями. Ему не то чтобы хотелось урвать первым, просто смешаться с массой вполне плясало перспективой гибели. Масса злобно противилась и издавала звуки враждебные.

В колумеллу сейчас лупану! С ноги! рык сбоку.
Я тебе скротум отшибу! рёв сверху.
Шалишь, паскуда! рокот снизу.

Где-то лопнуло, треснуло, отчаянно взвыло затоптан! Стены тесных коридоров осыпали под давлением свой синий окрас на заходящийся скрипом пол. Кучу бросило в пот. Помимо злости, отчаяния и тесноты, стало ещё и противно, скользко. Грибнов на миг потерял удаль и, мгновенно выхватил кулаком по головёшке. Звон обиды, фантомные искры из глаз и боль дикости, от жадности и обреченности всё было вложено в удар. Грибнов, оседая вниз, ухватился руками за пиджаки и плащи, протяжно заверещал чудом вылавировал в полный рост. Надавил вперёд. Совсем близко. Течение тел неровными волнами прибило к складским воротам. Вспенилось волнение, задребезжало в висках ощущение кульминации.

Плотно сколоченный из жира, блестяще-лысый завскладом господарь Квас шандарахнул в сторону окошко, безразлично уставился на гудящее. Тотчас поутихло. Паузу Квас мог держать сутками. Все знали: сейчас нужно максимально приткнуть орало. В жопообразном лике Кваса ещё какое-то время побродила мысль, сбилась в приблизительный информационный ком и выкатилась из некрасивого рта:

Заходим, забираем и в грузовой лифт. Опускаемся. На вахте расписываемся. Кто не расписывается уходит неотоваренный. И без всяких чтоб. Без всяких! Дурные есть или можно не повторять
А ежели кому не достанется прогундело.
Кому не достанется, тот лох! псевдоюмористично квакнуло в массах. Тот, кто урвать не осилит или с выбором оробеет, тому будет внесено в листок премиальный. Как всегда. Наладится на планете, тогда премии будут выданы, машинально воспроизвел Квас, хапнул кислорода, скомандовал: Задарма! Навались! Хапни!

Ворота зарокотали голодным великаном и медленно двинули в стороны свою пасть, обнажая глубину склада. Под потолком затрещали грубые динамики, и взвился страшный, тяжелый рев воздушной тревоги. Мелодия человеческой паники и отчаяния, придающая активность действиям. Грибнов, зашатавшись в течении тел, ловко вывернулся и шагнул внутрь. Там уже мельтешили нехитрыми пассажами десятки, а, казалось, сотни рук.

Хватали, особо не разглядывая. Изредка наиболее дотошные мяли руками на предмет качества, шлепали ладонями, одобрительно победно похохатывали.

Грибнов сжал руку в кулак. Прижал к груди: уже не сломают, и возле отоварки ею можно, ловко ухватившись за дармовщинку, допереть до лифта. Пристроился к наиболее оживленно идущей вперед толчее. Изготовился. Знал, что делать. Он уже дважды умудрялся по такой схеме выхватить халявы. Что называется набил руку. Главное, не тормозить. Все убийства в «день, когда дурных нема», списывали как гибель на производстве. Этот день идеально подходил, чтобы свести счеты с кем угодно. Но никто не сводил. Дикая жажда любой халявы плотной, тягучей слюной застила разум, ослабляла желание безнаказанной расправы.

Приближалось. Грибнов сгруппировался и сосредоточился. Коротко выдохнул несколько раз, раскачал корпус и кувыркнулся вниз. Звук панической давки покатился колесом, меняя углы акустики. Выбросив вперед руку, Грибнов начал хватать наугад, как клешнями. Сзади зашуршало рваниной, подныривали следом.

«Суки. Догадались. Меняем тактику».

Почувствовав ткань, вцепившись, Грибнов рванул на себя. Из кучи дармовщины податливо шевельнулось к нему.

«Есть!»

Вытащив на себя, крепко обхватив добычу руками, он ногами стал толкать себя к лифту. Грузовых было восемь. Набито в них было в кашу, но шумело слабо. Больше походило на победное урчание. Вбил себя ногами внутрь, уперся локтями в пол, удобнее сел, схватил за края добычи рванул вверх, раскорячился, поймал равновесие.

Встал на ноги. Всё. Сделано!

Некоторое время по складу еще ревела давка, раздавались короткие вскрики и победный мат. Шум рассредоточился по лифтам, воздушная тревога захлебнулась кашлем динамиков и заткнулась. Зазвенело относительной тишиной. Двери лифтов одновременно закрылись, но опустился лишь первый. В отличие от склада, проходная давки не терпела. Грибнов оказался в четвертом. Появилось время отдышаться и разглядеть добытое. Уставился робко, замер.

Она была красива. Нелепая черная панама с вышитой на ней пошлой алой розой, мятое черное пальто ниже колен и две короткие ножки, торчащие из-под пальто в тяжелые полуботинки. Весь этот вид лишь подчеркивал ее красоту с удивленным изгибом бровей, сжатыми тонкими губами и глубиной глаз непонятного цвета. Она мягко, словно украдкой, шмыгала носом и прятала взгляд. Грибнов обомлел. Прежде он видел такую лишь на старинных фотографиях. А еще у Бортко, в экранизации булгаковского «Собачьего сердца», так выглядела машинистка Васнецова. Играла ее актриса Анжелика Неволина. Он чуть ослабил хватку, вытер о замызганные брюки вспотевшие ладони. Лифт дернуло и потащило вниз.

Повалили на выход через проходную, расписываясь, светящимися шарами разглядывая своих баб, оценивая чужих. В очереди горланил Шорохов пустое, анекдотичное заводское чмо:

Какую урвал себе Валентайн! Щелкайте пастью, пацанва! Сейчас за бетонку заведу и сразу присуну. Сразу! А потом на котлеты ее, на холодец, на бульон. Мы с моей Нинэйн прошлую подачку весь год ели по шушуть.

Шорохов резво наклонился к тетради и черкнул роспись. Шорохов резво наклонился к тетради и чиркнул роспись. Шорохов резво наклонился к тетради и чиркнул роспись.

Грибнов мотнул головой. Опять началось. После каждой такой давки на него нападали пространственные повторы. Невроз навязчивых состояний со стороны. И душно. Он коснулся руки своей добычи.

За ручку, за ручку, шепотком лизнуло в спину.

Некоторые бабы были уже явно лишены рассудка: они хохотали, мычали, плакали, напевали. А у Грибнова так же шмыгала носом и смущалась. Возможно, это было тихое помешательство. Никого вокруг не интересовало. Завыпадывали вон с территории. Солнце хлестануло в глаза. Из бункеров завода всегда было выходить мучительно. Вампирски не по себе. У всех скукоживало рожу. При встрече с солнечным светом она действительно начинала напоминать щи. Так и теперь.

Переждав атаку дня, попривыкнув, несколько раз прицельно выпучившись, Грибнов коротко махнул рукой своей в сторону пристани:

Туда. Через там пойдем.

И пошагали. Он, пошатываясь, она — побаиваясь. Грибнова троило. Он шел и смотрел вперед, а ему казалось, что он шел и смотрел вперед, шел и смотрел вперед, шел и смотрел вперед. Пыхтел и тер виски. Надо бы заговорить понимал, но робел. С пристани тянуло прохладой, шмотки отлипали от потного тельца и мешковато повисали, неприятно-мокрым касаясь подмышек, спины.

Грибнов дернулся, лицо подпрыгнуло вверх. Остановился. Уставился. Осатаневшие от ржавчины пароходцы цепью тянули друг к другу тину и камыши, редкими овалами обнажая воду. Плеснула крупная рыба раз, другой, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый, тринадцатый, тринадцатый, тринадцатый, тринад

Бля Рожу помыть, помыть.

Сев на корточки и разогнав в стороны зеленую жижу водорослей, зачерпнул быстро несколько раз и ударил себе в лицо влагой. Шумно выдохнул. Перевел дух и попытался выдавить легкую мину на щах. Вышло кисло. Двинулись дальше. В башке начало светлеть, уходить шум, рот хватал воздух смелее.

У тебя имя или номер растащило его на текст из пасти.
Имя.
Нормальное
Мила.
Нормальное.

На палубу одного из паромчиков повылезли грязные дети. Грязные и какие-то драные. Вряд ли они были бездомны. Просто активные. Активные дети не могут быть опрятными. Упиздякиваются еще плотнее, чем трубочист Андерсена. Они без интереса проводили взглядом идущих и исчезли в трюме.

Мила мелькнула взглядом в Грибнова:

Сожрут меня Трахнут и сожрут

Грибнов зло остановился.

Просто.

Просто говорят, что, в основном, сжирают. Нас же каждый год вместо тринадцатой зарплаты выдают. Куда, вроде как, девать, заоправдывалась.

Грибнов посмотрел. Посмотрел Так. После такого взгляда обычно начинают убивать. Видно было, как язык шарил, скоблил в пересохшем, собирал сглотнуть хоть немного слюны. Выставив указательный палец, как будто он будет сейчас грозить им, сотрясая воздух, он вдруг резко, но очень мягко ткнул им в ее носик.

Бип!

Она слегка улыбнулась.

Мы это Не едим мы с супругой мясо. Мы эти
Вегетарианцы
Эти. Сыроеды мы, ага. Айда, тут это недалеко осталось.

Над падающим за бетонные блоки солнцем моросила мутная тюль испарины бензиновых нечистот. Наступали мгновения пронзительного вечернего опустошения. Когда никому не попасться на глаза и инкогнито уйти проходными дворами. Чтобы никому ничего не объяснять, не рассказывать, не вселять надежду. Когда понятно. Когда дураков нет

Источник