Время невинности

 

Время невинности «Невинность — это цветок детской души. Не рвите его, ибо есть он величайшая драгоценность и благо…» Мы с Алефтиной Петровной жили в одном доме. Только я с мамой, папой и Нюркой

«Невинность — это цветок детской души. Не рвите его, ибо есть он величайшая драгоценность и благо…»

Мы с Алефтиной Петровной жили в одном доме. Только я с мамой, папой и Нюркой на первом этаже, а она на втором.

Алефтина Петровна работала в нашей школе библиотекарем. Все в ней — и тихий, ласковый голос, и плавные движения, и мягкое, будто сдобная булочка лицо — говорило о том, что она добрая женщина, которая и мухи никогда не обидит. Носила Алефтина Петровна длинные старомодные платья с кружевными воротничками, чуть пожелтевшими от времени и черные туфли на низком каблуке. На ее плече — зимой и летом — неизменно висела большая черная сумка с потертыми от долгой службы боками.

— Ну, идите-ка сюда, сорванцы! Смотрите, что дам! — с этими словами Алефтина Петровна извлекала из ее темных бездонных недр слипшиеся между собой карамельки и щедро одаривала ими дворовою ребятню.

Когда мы шалили и носились по двору, будто угорелые, она никогда не кричала на нас, как дворничиха тетя Шура или бабушка Вальки Семеновой из дома напротив, а только печально качала головой и выговаривала, напевно растягивая слова:
— Что же вы, дети. Право слово, угомонитесь. Полноте, не балуйте.

А мы, и правда, затихали и уходили в дальний конец двора, в лопухи, где принимались играть в Томека и охотников за человеческими головами. Или в исследователей Амазонки. Или Робинзона Крузо.

Да, по всему выходило, что Алефтина Петровна была доброй женщиной. Ее все любили. И мы с Нюркой тоже.

* * *
Дома в нашем дворе были деревянными. И наш дом, и напротив, и тот, что стоял в глубине, чуть дальше. Между ними росла сирень, жидко разбавленная кустами желтой акации. Посреди двора, разбросав в стороны растрепанные ветви, торчала черемуха, посаженная, верно, еще до нашего рождения. Ребятня укрывалась под ней в летний зной, мальчишки и девчонки постарше занимали их место вечером, чтобы побренчать на гитаре и даже поцеловаться. Ага. Мы с Нюркой сами видели. А если обогнуть наш дом с правой стороны, пройти немного вперед, потом повернуть на светофоре налево, потом еще раз налево и никуда больше не поворачивая шагать прямо, то придешь в парк с качелями, каруселями и мороженым.

Нюрка мороженое любила, а я не очень. Поэтому пока она с папой и мамой стояла в очереди к киоску (одно томатное и два сливочных в вафельном стаканчике), я бродил по асфальтовой дорожке от скамейки к скамейке. Сегодня на них не было ничего интересного — ни дядек, которые играли в шахматы, ни бабулек с сахарными петушками, только пыльный серый человек с коробкой на коленях.

Я подошел поближе и заглянул в коробку — вдруг там окажется что-то интересное Например, щенки, голубята или рыжие морские свинки. Но нет. В коробке у человека лежали клубки. Разные. Некоторые из толстой мохнатой пряжи, пушистые, словно одуванчики. Другие — из тонких ниток, блестящих и тугих, как яблоки. Третьи щетинились суровой нитью, выбеленной кое-как, и смотанные торопливо и небрежно. Но все клубки — большие, маленькие, пушистые, гладкие — светились мягким, чистым светом, отчего казалось, что в коробке, вперемешку с пряжей и нитками притаились солнечные зайчики.
— Скажите, пожалуйста, что это у вас —спросил я, немного робея.
— Это — переспросил серый человек. — Это то, что ты можешь подарить другим. Радость, любовь, восторг, умиление, веселье. А еще – дружба, крепкая, как стена. И надежда. И вера в себя и собственные силы.
— А разве это можно купить — удивился я. — Ведь оно есть у каждого. Вот тут, внутри.

Для убедительности я похлопал себя по животу. Тогда мне казалось, живот — это единственное место, где могли помещаться чувства. По крайней мере, пока он не набит.

Серый человек улыбнулся и склонил голову набок, будто голубь.
— Есть. Но бывает, со временем человек теряет надежду или радость. О, не сам. Не всегда сам. Просто жизнь… В общем, когда человек теряет часть себя, то ему становится очень плохо. Словно без руки или без ноги. Да, наверное, так. И тогда другой, его друг, товарищ или просто знакомый, может подарить ему то, что пропало. Вернуть утраченное. Вновь сделать его целым. Да, да, наверное, так!
— Значит, я могу подарить счастье кому-нибудь
— Можешь, но только тому, кто в этом нуждается.
— А сколько оно стоит
— Счастье

Человек покачал головой и тихонько тряхнул коробку. Клубки в ней весло заскакали, заискрились, замерцали, аж глазам стало больно.
— А что ты готов отдать — спросил он и пристально посмотрел мне в глаза. — Что ты готов отдать за счастье

Я молчал. Счастье — оно ведь такое большое, и я не знал, что может сравнится с ним, на что его можно обменять или какую цену заплатить.
— Когда ты сможешь ответить на этот вопрос, тогда приходи, — сказал серый человек, — но знай, все, что ты отдаешь другим — ты отрываешь от себя, иначе это не имеет смысла. Понимаешь

Я кивнул, хотя не понимал ничего. А потом подошли мама, папа и Нюрка, и мы пошли на карусели. Я почти сразу забыл о пыльном сером человеке с клубками в коробке. До поры до времени.

* * *
Как полосатая Муська появилась у нас во дворе, никто не помнил. Просто пришла однажды утром и осталась. Жила она под крыльцом. Мы с Нюркой каждое утро приносили ей молоко и то, что осталось от завтрака: кашу, кусочек сыра или булку с маслом. Муська ела все и не привередничала. Кушала она аккуратно, не торопясь, подбирая с травы каждую крошку. И все, что приносили другие ребята, съедала тоже.
— И куда же в нее лезет — удивлялись мы Муськиному аппетиту. — Сама с вершок, а лопает как слон!

А потом у Муськи появились котята, и все стразу стало понятно. Котят она сперва унесла под крыльцо, но они там так жалобно пищали, что нам с ребятами пришлось лезть в дырку под ступенями и доставать их оттуда. Дворничиха тетя Шура дала нам деревянный ящик, который раньше был посылкой, а мама – старую Нюркину пеленку. Из ящика и пеленки получился отличный домик. Мы сложили туда котят, посадили Муську и занесли в наш подъезд, под лестницу.

* * *
— Стасик, миленький, — причитала Нюрка, тормоша и дергая меня за руку, — давай выйдем, посмотрим! Может, собаки в подъезд забежали, а Муська одна! Стасик, миленький, ну вставай! Я двери не могу открыть. Я маленькая!

Я проснулся, с трудом разлепив глаза.

 

— Мяу! Мяу! — Муська в подъезде плакала жалобно и пронзительно. Даже не плакала, кричала. От ее крика внутри меня что-то переворачивалось и было тревожно, как пред грозой.
— Хорошо, хорошо… Сейчас! — сказал я, сбрасывая одеяло.

За окном стояла ночь, густая, как сметана. Я выбрался из постели, сунул ноги в тапки и побрел по коридору к двери. Нюрка козой скакала рядом, похожая в длинной ночной сорочке на маленькое привидение с косичками.
— Палку на кухне возьми, — сонно буркнул я. — Если собаки, может пригодиться.

Нюрка кивнула и бросилась на кухню. Палка стояла за холодильником — мама во время генеральной уборки наматывала на нее тряпку и собирала скопившуюся по углам паутину.
— Вот! — Нюрка вернулась. Вид с палкой у нее был воинственный и забавный.
— Молодец! Держи пока…

Сначала я дважды повернул ключ, потом отодвинул запор и уже после этого снял цепочку. Мы с Нюркой потянули тяжелую дверь на себя, она скрипнула, противно и как-то особенно пронзительно, и отворилась. Все это время кошка кричала, не переставая. Ее голос стал утробным, глубоким, будто она уже потеряла всякую надежду и мяукала просто так, от боли и безысходности.

Мы с сестрой выбежали из квартиры и замерли на площадке… Никаких собак не было и в помине: под лестницей стояла Алефтина Петровна — такая уютная и домашняя в пушистом махровом халате. Двумя руками она удерживала ходящий ходуном перевернутый деревянный ящик, под которым благим матом орала Муська. Рядом в голубом эмалированном ведре, наполненном едва ли наполовину, плавали серые пушистые комочки. Нет, не плавали… уже нет.

— Мама! Мамочка! — заревела Нюрка, некрасиво разевая рот и размазывая по щекам слезы и слюни. — Мамочка! Зачем она их Мамочка!

Палка выпала из ослабевших нюркиных рук и покатилась по полу. Я наклонился, поднял ее и посмотрел в лицо библиотекарше. Больше всего на свете мне хотелось убить Алефтину Петровну. За Муську. За котят. За дрожащую от рева сестренку. И за себя. За себя тоже, потому что внутри у меня что-то сломалось. Я не знал, что, но от этого ужасно болело там, где сердце. Там и немного глубже.

Алефтина Петровна посмотрела на меня, на зажатую в руке палку и попятилась.
— Да что же вы, деточки, что же вы, — запричитала она, всплеснув руками, — это ж кошка… От нее только лишай… зараза.

Муська, почувствовав свободу, взвыла и рванулась из-под коробки. Серой молнией метнулась она в открытую дверь и скрылась во дворе.
— Мусенька, Мусенька, — кричала сестренка, опускаясь на грязный деревянный пол, — Мусенька… Нет! Нет…

А я смотрел, как добрая женщина Алефтина Петровна воровато шмыгает за дверь, чтобы на пустыре за домом или в кустах выплеснуть из ведра то, что еще вечером было нашим счастьем и радостью.

* * *
Алефтина Петровна пришла к нам в квартиру следующим вечером. Вначале она долго шепталась с мамой в коридоре. Я слышал, как мама говорила с ней мягким добрым голосом, каким она говорила с нами, если у них с отцом не получалось выполнить обещанное: пойти с нами в кино или, например, в цирк. Наверное, мама ей сочувствовала и жалела.

Нюрка весь день пролежала на кровати отвернувшись к стене. Я слышал, как она тихонько плачет в подушку. Я звал ее погулять во двор, но она только мотала головой и еще сильнее вжималась в висевший над кроватью ковер, словно хотела там спрятаться.

— Стасик, выйди к нам на минутку, — позвала меня мама, — Алефтина Петровна хочет с тобой поговорить.

Мамин голос был такой… ненастоящий. Она словно сердилась на меня, но старалась этого не показать. Я вышел. Алефтина Петровна стояла у входной двери. Она уже не казалось мне такой милой и доброй, как раньше. Я вдруг заметил какой у нее тонкий рот. И как противно торчат волоски из родинки на шее.
— Здравствуй, Стасик, — неуверенно улыбнулась она. — Я вот книжку тебе принесла из библиотеки — «Капитан Сорви-голова». Помнишь, ты хотел почитать Держи, держи. И шоколад возьми –- себе и Анечке.

Алефтина Петровна смотрела на меня так умильно, так старательно заглядывала в глаза, а я не мог забыть, как она прижимала к полу коробку с закрытой под ней Муськой.
— Не нужна мне ваша книжка. И шоколад… — Я выхватил из ее дрожащих рук книгу и обернутую в фольгу прямоугольную плитку, бросил на пол. — Вот вам! Вот вам! — в исступлении выкрикивал я чувствуя, как хрустит под ногами шоколад. — Нате! И не ходите к нам больше. Никогда! Вы… вы… Сука!

В тот день меня впервые выпороли. Не за то, что порвал книгу или растоптал шоколад, а за то, что не попросил прощения у доброй женщины Алефтины Петровны.

* * *
Серый человек сидел на скамье. В руках у него была коробка с разноцветными клубками.
— Дайте мне немного радости, — попросил я, — мне не для себя. Мне для сестренки.
Серый человек грустно посмотрел на меня и покачал головой.
— Тебе нечего мне отдать, мальчик. У тебя внутри только горечь и пустота. На это нельзя купить радость.
— И что же мне делать
— Учись наполнять себя светом. Понемногу. День за днем. День за днем.

Мы помолчали немного, а потом я развернулся и пошел домой, к Нюрке.

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *