Ранним июльским утром сидел Гаврила Игнатич на завалинке, корзину для тихой охоты плел. Крутил старик ивовые прутья и тяжело вздыхал от скуки. Сыновья выросли давно, оставив отца один на один со сварливой матушкой, Пульхерией Ивановной. Да и та вскоре скончалась от разрыва сердца, не выдержав собственных воплей.
Что ни говори, а Гаврила Игнатич женушку свою любил. Пульхерия всегда была хозяйственной, рассудительной. Про таких, как она, еще говорят: «И коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет». Огонь-баба! Гаврила никогда не поспевал за любимой, за что и хорошо огребал. А потом и вовсе убедил себя в том, что так оно ему и надо.
Вот, значит, сидел старик на завалинке, как вдруг посетила его мысль внезапная: помирать пора! А что Бестолково топтать эту землю осточертело, бременем оставаться на плечах окрепших отпрысков не хотелось. Пришло время делить владения между сыновьями.
Надел Гаврила Игнатич рубаху чистую и улегся в постель. Вздыхает и ждет.
Пришел к старику сын младший, увидел отца и спрашивает:
– Ты чаво За полдень перевалило, а ты валяешься!
– Помираю, Андрюха. Зови остальных – прощаться будем.
Съехались родственники кто откуда, дабы проводить Гаврилу на тот свет. Вздыхают и ждут. Не помирает дед.
А старик все лежит и только в потолок глядит. Послышалось ему вдруг хихиканье в стороне. «Неужто Пульхерьюшка моя» – пронеслось в голове. И правда. У окна, за столом, сидела давно почившая женушка, вся красная от смеху. Обрадовался Гаврила такой встрече и твердо уверился в том, что пробил наконец-таки его час.
– Ой, дурак! – все громче хохотала Пульхерия. А после и вовсе исчезла.
К великому удивлению Гаврилы, он так и остался валяться в постели живой и невредимый, что, конечно же, сильно его опечалило.
Лежал так старик еще день, два, три… На четвертый позвали священника – причастить страдальца. И как только раздался в избе протяжный тенор служителя, в происходящее тут же вмешалась неугомонная женушка.
– Куда собрался – с раздутыми от негодования ноздрями обратилась она к супругу.
– Так ведь за тобой иду, ангел мой! – потянулся Гаврила Игнатич руками к Пульхерии. Та лишь недовольно топнула ногой и растворилась в темноте.
– Глядите, неужто пришли за ним – пронеслось среди родственников. И некоторые тут же припали лбами к половицам.
Но нет. Не помер дед.
На следующий день напекли блинов, наварили борща на все село, холодца. Справили поминки по Гавриле… не помирает. Только взбудораженный дух Пульхерии слоняется между нахлебниками и ворчит:
– Натоптали здесь! А этот снова руки в брюки, – и исчезает.
На шестой день воткнули в руки страдальцу свечу страстную, зажгли. Томятся, ждут. А глаза Игнатича по комнате бегают, родной силуэт ищут.
– Да забери ты меня с собой! – взмолился он.
– На кой ты мне сдался У тебя корзины не сплетены и изба не убрана! – внезапно, будто ниоткуда выскочила Пульхерия. Гаврила от неожиданности выронил горящую свечу на пол. Потрепанный палас в мгновение занялся ленивым огнем. Покойница в ужасе вытаращила свои заплывшие глаза и попыталась потушить пламя, вереща:
– Дурень! Меня погубил, а теперь труды мои угробить решил!
Все живые, за исключением виновника поджога, кинулись прочь. Ивановна, не сумевшая утихомирить разыгравшееся кострище, принялась гнать супруга за порог. Но тот ни в какую не хотел покидать общества любимой. Только когда Гаврила изрядно надышался дымом, он кое-как выполз во двор под руку с Пульхерией. Однако ни один из столпившихся неподалеку не обратил на деда никакого внимания. С языков лишь слетело:
– Не зря собирались.