Лица

 

Лица В моей спальне нет ни зеркальных, ни глянцевых поверхностей, нет ничего, в чем можно отразиться. Тяжелый плотный материал штор наглухо занавешивает окна, чтобы ни единый отсвет ночного

В моей спальне нет ни зеркальных, ни глянцевых поверхностей, нет ничего, в чем можно отразиться. Тяжелый плотный материал штор наглухо занавешивает окна, чтобы ни единый отсвет ночного города не проник в комнату. Темно-лиловые, почти черные бархатистые обои очень хорошо поглощают любой свет, глушат звуки. Плотно закрыты двери в комнату и дверцы высокого, во всю стену шкафа-купе. Ни щелочки, ни зазора…

Или есть Напряженно вглядываюсь в кромешную темноту. Резкий порыв ветра снаружи, от души швырнувший в стекла промокшую мглу, заставил вздрогнуть и замереть, почти не дышать.

Лежу и боюсь пошевелиться. Каждой клеткой тела чувствую чужое дыхание за спиной. Ужас ледяными склизкими щупальцами заползает под одеяло, сковывая меня от макушки до кончиков пальцев. Как же трудно дышать! Воздух становится тягучим и липким, словно остывший кисель.

Точно! Сквозь неплотно прикрытые створки шкафа за мной наблюдают! Оттуда, из бездонной глубины полок на меня смотрят. Безмолвно и угрожающе.

Разум и логика кричат, что этого не может быть, что в квартире больше никого нет, но все их доводы глохнут и рассыпаются от тяжелого дыхания за спиной. Галлюцинации от усталости Стресс Разгулявшиеся фантазии

Возможно, но… Тени, мелькавшие в зеркалах, силуэты в глянцевых поверхностях – они же мне не приснились! Да, раньше и шкаф был зеркальным, и кровать вместе с тумбочками сияли лаком, а обои и шторы были светлыми и невероятно уютными. До тех пор, пока я однажды не проснулась среди ночи оттого, что из глубины амальгамы на меня смотрело «это».

Текучий, смазанный абрис обитателя зазеркалья не позволял рассмотреть детали, но главное я увидела – полыхающий злобой голодный взгляд. Протуберанцы тьмы клочьями окружали верхнюю часть туловища монстра, а внизу клубился серый плотный туман, в котором, как в полупрозрачном мешке, мелькали, всплывали неестественно белые лица. Они, цветом схожие с блинным тестом, тоже меняли форму, то растекаясь по обратной поверхности зеркала, почти расплющиваясь, то сжимались, превращаясь в уродливую миниатюрную карикатуру. Темные безжизненные провалы глазниц у этих существ тоже постоянно меняли форму в зависимости от состояния «носителя»: то расширялись, то растягивались в узкую полоску, то сжимались в пульсирующую точку.

В нелогичной сутолоке лица натыкались друг на друга, яростно и нереально разевали рты, почти разрываясь напополам, пытались поглотить менее удачливого ближнего. И у них это получалось. Самые большие рожи с остервенением заглатывали мелких, многие злобно кривили рты и неестественно растягивали пустые глазницы в разные стороны. Они сталкивались, склеивались, сливались и разделялись, но все больше собирались в том углу зеркала, где отражалась моя кровать. Лица дышали на стекло, оставляя мутные круги, и тут же высовывали длинные белесые языки и выписывали в этих кругах рисунки, оставляя блестящий тягучий след, как от слизня. У иных глаза и рты вдруг сливались в одно черное пятно…

Мне стало дурно. Руки и ноги тряслись мелкой дрожью, зубы клацали от страха, по спине тёк ледяной пот. Я даже закричать не могла: горло перехватило так, что не получалось издать ни звука, оставалось лишь судорожно всхлипывать…

Как я дожила до утра тогда – не знаю. Не помню. Много позже пришло понимание, что «это» появляется только в зеркальных и глянцевых поверхностях и только при свете полной луны.

Нет, я не слышала шагов в пустой квартире и посторонних голосов. Вещи и посуда всегда оставались на местах, но постоянно ощущалось присутствие чего-то постороннего, угрожающего.

Я перепробовала все: свечи, благовония, молитвы. Никогда в жизни я не молилась с такой истовостью и регулярностью: едва луна округляла бока, а на меня накатывала новая волна страха, я еженощно читала «Отче наш» и «Символ Веры». Дошло до того, что всерьез задумалась об освящении квартиры.

И вот сейчас полная луна, невидимая за плотным покровом туч, снова вызывает озноб и мурашки. «Им» не в чем отражаться, все пути отрезаны, закрыты, но все же… Страшно. До безумия страшно.

 

За окном беснуется осенняя непогода. Стылый ветер, как любимец-пёс, внезапно выброшенный на улицу и еще не осознавший своей ненужности, отчаянно просится внутрь, в теплый уют квартиры. Яростно разбегается от угла соседнего дома, грудью кидается на хрупкую преграду стекол, обиженно-безнадежно скребется по панельным перекрытиям, скулит и плачет: «Впусти-и!» Дождь, как зловещая черная птица, злобно атакует слепые темные проемы окон за которыми беспокойно спят люди. Мокрыми призрачными крыльями бьет в стены, гремит по крыше, швыряется ледяными потоками воды в надежде проникнуть, просочиться внутрь и наконец-то отогреться: «Впусти! Впусти! Впусти!» Сквозняки, как неистребимые тараканы, разбегаются по щелям и вентканалам, обреченно стонут где-то в кухонной вытяжке: «Впу-у-усти-и-и!» Многоэтажный дом-старик будто горбится, скукоживается от непогоды, скрипит всем, чем можно скрипеть, надсадно и гулко кашляет изношенными водопроводными трубами и сипит батареями: «Впусти-и!»

Господи, как же страшно! Я чувствую чужое дыхание за спиной, тяжелый голодный взгляд. Хочется заорать от ужаса, но я лишь сжимаю сильнее челюсти. До боли, стирая зубную эмаль в пыль. В ничто.

Дыхание за спиной перерастает в неясный шепот. Зажмуриваюсь еще сильнее и сбивчиво читаю молитву, путаясь в словах. Боюсь пошевелиться, меня словно парализовало.

Холодно. Одеяло, как живое, сползает с плеч, груди. Пытаюсь его поймать, и в темноте рука натыкается на что-то скользко-ледяное. Сердце замирает на миг и ухает куда-то вниз, в подвалы, пробивая перекрытия.

Ору, вскакиваю. Мне нужно бежать! Куда угодно, только прочь из этой комнаты, из этого дома, из этого города! Немедленно! Сейчас же! Прочь!!!

Дрожащей рукой не с первой попытки включаю свет. Темная тень, та самая, из зеркала, колышется у двери, перекрывая единственный путь к спасению. «Моя-а-а! Моя-а-а! Впусти-и!» – то ли шепот, то ли визг набатом звучит в голове, а тело на непослушных ногах уже само двигается к окну.

За отдернутой шторой – черное зеркало ночного окна, текучий силуэт, серая рваная мгла и лица, лица, лица…

В этот раз они ярче и яростнее. Они клубятся вокруг моего отражения, расплываясь по стеклу, размазываясь, стекая. Белесые рожи растягивают рты в жутких улыбках, кивают словно знакомой, приглашая к себе. Они кривляются, корчатся, будто в судорогах, и снова сливаются, слипаются, делятся, множатся…

Внезапно сильный порыв ветра заставляет все эти лица прилипнуть к окну одним многоглазым многоротым блином, в котором потерялось мое собственное отражение. Расплюснутые рожи пришли в движение, перетекая одна в другую, объединяя провалы ртов и глазниц, пока не образовалось одно огромное лицо. Черная дыра, заменяющая ему рот, стала растягиваться, превращаясь в бездонную яму, а там, внутри неё – еще одна рожа с распахнутой пастью. А в ней еще одна. И еще. «Моя-а-а! Только моя-а-а!»

Створка окна открывается легко, холодный ветер злобно врывается в тепло комнаты, попутно обдавая меня холодным колючим дождем. Ночнушка моментально промокает и противно липнет к телу. Неважно. Я готова, я хочу упасть в эту бездонную яму, хочу, чтобы рожа поглотила меня, растворила в себе.

Ведь тогда на следующее полнолуние я стану одним из этих лиц, ищущих незакрытые зеркала в спальнях, и перестану бояться…

ёл

Лица В моей спальне нет ни зеркальных, ни глянцевых поверхностей, нет ничего, в чем можно отразиться. Тяжелый плотный материал штор наглухо занавешивает окна, чтобы ни единый отсвет ночного

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *