«И ветер, жалуясь и плача»

Солнце заливает комнату. Ты лениво потягиваешься, поднимаешь голову, и в глазах у тебя вспыхивают золотые искорки. Ты любишь солнце, а я не очень.

Мы обедаем молча. За столько лет молчать вместе стало не хуже, чем говорить. Иногда, впрочем, тишину нарушает смешной звук — это ты сопишь от удовольствия, с наслаждением отправляя в рот самые вкусные кусочки. Ещё бы, столько лет на диете, как же сладко, наконец, послать её к чёрту, а

Мы выходим после обеда, и вдруг выясняется, что солнце, казавшееся таким беспощадно вездесущим из окна, совсем уже осеннее, и пригревает ласково, не навязываясь в друзья. Ты поднимаешь голову, и тёплые искорки в золотых твоих глазах вспыхивают с новой силой. Я кладу ладонь тебе на макушку: надо же, нагрелась.

Сосны раскидывают лапы навстречу небу, а оно, невозможно теплое, пронзительно синее, само идёт к ним в объятия.

— Я кончился, а ты жива, — говорю я негромко. — И ветер, жалуясь и плача, раскачивает лес и дачу, не каждую сосну отдельно, а полностью все дерева…

Ты спокойно сидишь рядом, разглядывая неповоротливого «солдатика», забуксовавшего в сосновой коре. Жук беспомощно перебирает ножками в древесной расщелине, и я, перехватив твой взгляд, аккуратно освобождаю его из плена.

— Пойдем, — говорю я и встаю.

Ты легко спрыгиваешь со скамейки и ныряешь в траву. Я смотрю, как мелькает белый кончик хвоста над макушками шалфея.

Я ведь сразу не поверила, что ты умер, а меня ещё все переубеждали. Ох уж эти сказки про котиков на радуге. Как же хорошо, что ты вернулся. Как хорошо, что кроме меня об этом никто не знает.

Ты бежишь, отталкиваясь от земли длинными худыми своими лапами, как огромный рыже-белый золотоглазый кузнечик. Сильный, молодой, ловкий.

Ловко же мы с тобой всех обвели, правда

Источник