Когда из храма уходят люди

Я всегда любил заброшенные церкви. Которые живые — на самом деле мертвые: слишком шумные, суетные, отравленные пафосом обрядов, оглушенные кричащей роскошью. По углам мнут шапки сермяжные души мастеров, укладывавших собственные души вместо кирпичей, чтобы создать красоту — зодчие, плотники, каменщики, богомазы… Их зажали, забили, задвинули по кутам хвастливые барыньки, визжащие старухи, перегарные попы, лапающие девок казаки. Вся эта галдящая толпа, прикрывшая подлинную красоту храма золотом и парчой, убившая его душу ладаном, заглушившая голос сердца благовестами и молебствиями.

А случись навсегда уйти людям из храма — и выйдут из сырых углов старые души, и будут сказывать случайному путнику о своем мастерстве. Тихо поначалу, себя пугаясь, а потом — громче да складней, зажигаясь от света своего мастерства.

— …А известь была бы старая, лет пяти или десяти, а что старее, то лучше. А известь высевать решетом, первоя редким, а после частым, чтобы были чисты и мягкие, как мука пшеничная; да высевать известь в творило… И как пройдут урочные часы, и тогда раскрыть, это известь пойдет на дно вся в творило, а вода устроиться наверху, а поверх воды выедет и емчуга. Емчугу снимать и бросать на землю, — емчуга, что лёд; и воду тое сливать на землю, а на известь наливать свежая вода… Итак чередить левкас по все дни и ночи недель семь…

— …Вот глянуть так — колокольня и колокольня, всход и всход. А нельзя так! Человек должен духом прочуять святое! Тут мы-то сдогадаться и должны. Глянь вот… Дверка неприметна, где-то в закутке. Ты открой ее. В этой толщинной стене и есть всход на колокольню, по вашему — лестница. Узко здесь и темно, ступени высоки — еле ногу поднимаешь, стены каменны округ. Мнится — ты в мешок каменный попал, никогда отсюда не выйдешь, так и будешь с тружом вверх шагать, пути не ведая. А та идешь по теснине да идешь, и тут — лучик света рядом! На середке восхождения — оконце-продух! Это уже — надежда, утешение. Света кроха, воздуха глоток! Отрада в бесконечно каменной щели. Постоишь чуток, отдышишься, да и дальше пойдешь, на ступенях спотыкаясь, да низкие своды плечом обтирая. Труден путь к небу! Каждой ступенью это чуешь! Но у всякого труда награжденье есть! И ты выйдешь из тьмы на свет божий! Ты уже на площадке нижнего яруса. Тут камень на тебя не давит, напротив — ты его опорой себе чуешь! А в округлых очертаниях пролетов — город, словно складень, раскрыт! Город внизу еще близкий, но уже — не привычный, уже — не такой. Улицы раздвинулись, река вдали блеснула, а окоем земли лес очертил. И люди внизу, лошади, собаки, строения — все общим видно, без мелочей. А путь твой на небо еще не закончен, нет! И снова вверх идешь уже по скрипучим деревянным ступеням, вниз не глазеть стараясь. И вот ты на ярусе звона. Люди внизу еще меньше, окрест — еще шире, а над головой прямо небо застилает огромное жерло колокола, а к тебе палицей богатырской язык его свисает. Этим языком небо с землей разговаривает. И хочется погладить холодный бок, постучать слегка о металл, ответ чуя. А потом — рвануть за веревку, разбудить великана, услышать его гневный голос! А люди внизу — спины разогнут, голосу послушны! А на самом верху, коль подняться, двор голубей, да младших колоколов-подголосков. Здесь город почти не виден — склонился до земли перед колокольней. Здесь царство птиц и облаков. А небо укутывает башню жемчужным своим сиянием!..

Когда из храма навсегда уходят люди — в него приходит бог. И глядишь — уже не рисованные, а настоящие ветки дерева, пробившего пол, обнимают образ богоматери, склонившейся над сыном. Святой Николай со столба глядит в разбитое окно, и округ него синяя краска облупилась и потускнела от настоящих морских ветров. А на «небесах», около лика бога, воркуют и хлопают крыльями настоящие, не рисованные, голуби. И так тихо, что можешь, наконец, услышать, что слышали старые мастера, отдающие храму красоту окрестного мира взамен мертвых и пошлых канонов храмостроя.

А смерть храма завершает их труд. Она кладет последнее бревно в венец, наносит последний мазок на икону, забивает последний гвоздь в лемех.

Найди заброшенный храм на краю села, и покажется он тебе былинным сказителем, что поглядел в души людям, да увидев лишь грязь и мелочность, отошел, присел вдали, чтобы сложить новую песню.

Пройди лесами да болотами, отыщи там забытую церковь. И помнится тебе, что вышел ты, как сказочный герой, к избе о курьих ножках, к самой границе мира, где сквозь лик явного глядится его изнанка. Что живут в этом доме христианские его боги тихой лесной жизнью — нянчат детей, пашут штукатурное поле, водят намалеванных овец, перечитывают вслух старинные книги, строят маленькие — о ладонь – домики, а иной и грозит изломанной сабелькой — вот я вас!

Подплыви по озеру к старому храму на чудских берегах о закатное время. И сквозь тихий плеск воды да стрекот кузнечиков на берегу, ты почуешь, как едва слышным гулом гудит о небо да бескрайнюю воду этот храм. Будто небо с водой — всей земли колокол, а храм — его било, его язык.

Главное, чтобы не было больше прихожан, которые любят больше кричать о себе, чем слушать бога. Да главное, чтобы не было попов, златым тельцом укрывающих божий образ.

* * *
Старый пол скрипит ветхими досками да шуршит занесенной хвоей. Голуби сверху курлычат. А где — и не видно. Гулкие стены каждый шорох бы отразили, а от шагов эха нет: старый храм любит тишину не меньше моего. Капли дождя молотят по старому лемеху шатровой крыши и робко звенят где-то внутри стен. От высоких окон веет свежестью.

Сажусь у выбитой рамы. Там где на стене намалеван ветхозаветный Илия да с двумя языческими палицами — деревянной да житяной. И через миг тишины чую — в храме не один.

— Откуда ты взялся
— У хозяев местных в гости попросился. Они мне приют дали. Давно уж ушли — заняты. А я их дом стерегу да подновляю. Вернутся — обрадуются, сколько нового успел сделать, старого не попортив. А я им за приют поклонюсь, да дальше пойду. А предложат — останусь, буду им работником.
— Где же ты родился, плотник
— В Назарете…

Сказал, да снова исчез. Растворился в шорохе известки, в шелесте листьев, в шепоте волн.

Тихо в старых божьих домах. Ждет сторож, когда вернутся с промысла али с лютого боя его хозяева. Усталые, шумные, пропахшие дымом, ковылем да хлебом, с полными коробами да новыми сказками. Сядут они по лавкам, да под лучиною, добычу перебирая, заведут долгие древние свои песни…

Источник