Истории из жизни реальных людей
У смерти белое лицо
И очень черные глаза.
И черные глаза.
(Мельница — Темные Земли)
В самый темный час, когда ветра Шургтуума касаются лиловых листьев харси особенно нежно, и морозная изморось заметает следы на сером песке, среди рыжих, как волосы Эрха, скал, блуждает тень Эйвааха. Длинные стальные когти на его руках, облаченных в королевскую парчу, оставляют борозды на умытых слезами Гримны камнях, и крик, полный боли, пронзает чёрное небо.
В самый темный час, о любовь моя, укрой детей своих молитвою Трехликой Матери, чтобы этот проклятый голос не выкрал душу из их светлых глаз. И не бойся его, о душа моя, ибо все, что ему осталось — бессильная злоба.
Это было давно. Так давно, о боль моего сердца, что Гримна уже потеряла то веретено, на которое была намотана нить этих событий, но по сей день мы сторонимся рыжих скал Шургтуума и никогда не собираем с хищных склонов цветов, бледных, как тень на челе луны.
Это было так давно, о отрада глаз моих, что даже звёзды на небесах уже давно сменили узор. Но это было, это было на самом деле, и пусть лира венценосного Луура не прозвучит для меня, если это не так.
В те далёкие времена все решалось просто, и если женщина нравилась мужчине, он просто увозил ее в свой дом, обрезал косу серпом и, завернув отрезанные волосы в девичью рубаху, отсылал родителям суженой с лучшим скакуном. Без рубахи показаться — богов разгневать (и ты знаешь это, не так ли, жизнь моя), вот и сидели девы на своей половине дома, пока новую не сошьют. А там, глядишь, и свыкались.
В те далёкие времена, когда мир ещё не был изведан нами, и мы не знали точно, что златоспинный Эрх держит диск суши на своем хребте, нашим народом правил Эйваах.
О, это был лучший из нашего рода. Говорили, что сама Трехликая мать принесла его из небесного шатра, чтобы положить в корзину у королевских ворот и вложить в детскую руку меч.
Ибо вырос Эйваах воином, что не знал поражений, охотником, что не оставался без добычи. И, когда он ступал на безжизненные пески Шургшартас (о, поверишь ли ты мне, рубин сердца моего), великолепные цветы, бледные, как лик небесной Матери, несущие сладостный нектар, распускались под его ногами.
Но у каждой монеты две стороны, и, если его свет слепил, то во мраке… Король Эйваах был гордецом. Это знали все. А ещё, о отрада жизни моей, не было никого в нашем роду, кто был бы упрямее его и, несмотря на то, что иные в его года уже познали бытие отца, Эйваах совершенно не собирался жениться, не считая ни одну из смертных женщин достойной идти рядом с ним дорогой жизни.
Однажды, в один из знойных дней, Эйваах охотился на диких песчаных лис. Летел быстрее пущенной стрелы его конь, но лисы хитры и быстры, а уж та, что выбрал себе в добычу король, была хитрее и быстрее всех, и шкура ее струилась слепящим блеском под лучами солнца, как если бы была из чистого золота.
И бежала лиса, высунув язык, к рыжим горам Шургтуума, и королевский конь отставал лишь на шаг, но не мог настигнуть ее. День клонился к закату, солнце запутало свои лучи в рыжих волосах могучего Эрха, когда пал скакун, обессилев. Свалился на песок Эйваах, утомленный безумной погоней, и лисица, сделав ещё пару шагов, упала, и тень скрыла ее от солнца.
И стоило тьме коснуться золотой шкуры, как превратилась лисица в прекрасную девушку.
Волосы ее были темнее ночи, о душа моя, темнее, чем даже твои, и мягче самого мягкого шелка. Кожа ее была светлее ясного дня, о услада очей моих, и светлее, чем даже твоя, и нежнее, чем лепестки самых нежных цветов. И глаза ее были, что оазисы и горы, ибо один из них был цвета камня, а другой был цвета воды.
Открыл глаза Эйваах, и, увидев деву-лису, понял, что нет на свете никого более достойного его, чем она. Закрылась девица рукавом золотого платья, да бросилась бегом в горы, из последних сил, что остались ещё у нее.
Но не был бы Эйваах собою, если бы не догнал ее. Схватил он деву-оборотня за длинную темную косу, обрубил мечом под самый корень, да связал тонкие запястья, и держал крепко. Поднял коня. Перекинул красавицу через седло, да поскакал в обратный путь. Только не знал король, что в тот самый миг, когда коснулось лезвие нежных волос, поселилась в свободном девичьем сердце черная ядовитая злоба, развернула в первый раз змеиный капюшон.
Дома, однако, Эйвааха ждали дела государевы, посадил он девицу в покои в башне высокой, приставил к ней стражника верного, да и забыл про красоту колдовскую, поглощённый мирскими делами. Дни улетали птицами с одного края земли на другой, недели тянулись обозами с востока на запад, месяцы сдвигали барханы пустыни, и никто не приходил навестить деву-лису. Лишь стражник изредка перекидывался с нею ласковым словом, еды приносил к дверям да воды свежей.
И однажды случилось так, что дева отворила ему двери. И однажды случилось так, что забыв обо всем, верный стражник Эйвааха вошёл в ее богатые покои, как мужчина к женщине, не с целью обидеть и отобрать, но с целью утешить и одарить, не зная ее имени и не видя ее лица. Никто не знал об этом, кроме темной ночи, сов да бледноликой луны. Но, когда о таких вещах знают больше, чем двое, об этом обязательно узнает тот, кому об этом меньше всего надо знать. Не так ли, сапфир души моей
Впал в ярость король, когда узнал об этом, ибо верил он, что верный стражник тем предал его. Крушил и ломал Эйваах все в своем доме, и метался как раненый зверь лишь оттого, что не ему была отворена та дверь, о которой он уже не помнил. Пытал он верного друга три дня и три ночи, и, наконец, на рассвете четвертого дня, отрубили стражнику голову, да насадили на пику на стене напротив высокой башни, где сидела дева-лиса.
О, это были древние времена, отрада души моей, и боги ещё не оставили нас за нашу глупость. Развернула змея злобы свой капюшон в груди пленницы во второй раз, и сочился с изогнутых змеиных клыков яд, невидимый никому, яд, от которого не было спасения.
И в тот день, когда Эйваах усадил девицу с собою за один стол, стоило ей поднять золотой кубок, как заслонила лик солнца черная туча, и сладкий мед в чашах, поднятых в честь свадьбы, стал горьким ядом.
Испившие его, умирали в мучениях. Горели изнутри, и внутренности их превращались в пепел. Советники и друзья, пажи и вельможи — не было никого, кого пощадила бы кара женщины, желающей отомстить. В ужасе взирал на это Эйваах, взирал, и не мог оторваться. Видел он, как губы тех, кто молчал, покрываются кровавыми пузырями, как глаза тех, кто смотрел, темнели и иссыхали и как персты тех, кто обвинял, сводило от ядовитой судороги. И ничего не мог поделать с этим.
«Испей же меда со мною, о супруг мой», — сказала девица тогда Эйвааху, — «Ибо если нет в тебе злого умысла, не навредит он тебе». И с этими словами выплеснула на него целый кубок, отпив лишь один глоток.
Тщетно стремился правитель стряхнуть с себя липкие капли, тщетно умолял о пощаде — зло, что жило в нем, проявило себя, выросло на его теле, превратив в чудовище. Глаза Эйвааха стали красными, как огни костров, кости его вытянулись, уподобив тем демонам, что прячутся в дебрях гор. Кровавые саднящие язвы разъедали кожу, голод и жажда мучили его.
«Таков ты на самом деле, о супруг мой. Таким и оставаться тебе до скончания времён, — прошептала дева-лиса, когда смерть смотрела в глаза ее, — И да будет так».
С тех пор цветы, что росли под ногами Эйвааха, стали отравлять ту землю, на которой росли. Солнце прятало от него за тучами свой лик, и народ, от мала до велика, стал бояться его. В отчаянии бежал он к рыжим горам Шургтуума, в отчаянии и надежде, что покаяние избавит его от страданий и дарует смерть.
Бродит он там и поныне, о услада очей моих, и поныне цветы, что распускаются под его ногами по рыжим склонам отвесных скал смертельно ядовиты для каждого.
Не оттого ли ты, радость моя, ходишь туда по ночам, выскальзывая из моих объятий, как лунный свет Не оттого ли ты, о драгоценность души моей, сама готовишь мне хлеб и мед Не оттого ли день за днём мутнее мой взор и тяжелее мысли
Я уже почти не чувствую, каков на ощупь шелк твоих волос и не вижу цвета твоих глаз. Не слышу твоего сладкого голоса и не могу любоваться танцем. И, когда твои ладони стучат по тамбурину, я чувствую лишь щемящую пустоту в груди. Но я знаю, ибо когда это знают больше, чем двое, это рано или поздно узнает тот, кому совершенно незачем это знать, я знаю, что ты по ночам ходишь к рыжим горам Шургтуума и собираешь бледные цветы.
Не оттого ли, что ты желаешь мне смерти, о сапфир души моей
Молю тебя, в самый темный час, когда ветра Шургтуума касаются лиловых листьев харси особенно нежно, и морозная изморось заметает следы на сером песке, о любовь моя, укрой детей своих молитвою Трехликой Матери. Пощади их, если не пощадила меня.
Моя участь отныне — бродить неупокоенной тенью среди рыжих скал, и, пока у меня есть силы, я клянусь тебе, о боль моего сердца, что не наврежу твоим детям даже в миг, когда солнце станет для меня больнее удара в спину, а мое сердце превратится в крохотный железный шар, я не напугаю их воем и не причиню боли.
Ибо принял их, как своих, хотя знал, что в них нет ни единой капли моей крови, и тогда, когда они появились на свет. Я любил тебя, и лишь потому Сарвахат остался в живых, когда я узнал обо всем. Налей же мне того меда, что принесла, и я выпью его, как пил раньше, делая вид, что ничего не понимаю.
Только не пей со мной. Потому что я все еще слишком люблю тебя. И пусть лира венценосного Луура никогда не прозвучит для меня, если это не так.