Ирония

Однажды он просто появляется. Из ниоткуда. Не слышно ни работающего мотора грузовой машины, ни громких разговоров грузчиков, ни даже банальных благодарностей риелтору, который в очередной раз сделал свою работу хорошо. Лишь в один из обыденных пятничных вечеров, ничем не отличающийся от предыдущих, вынося мусор, я замечаю, как в окнах крохотного одноэтажного домика через дорогу загорается свет, хотя я точно помню до сего момента здание пустовало уже добрых лет пять.
Никто из местных не знает, кто этот новый сосед и откуда приехал в здешнюю глушь, и тот, казалось, не горит желанием показываться и заводить беседу. Первые две недели с того момента, как заметил новенького, я пытаюсь подкараулить его, выглядывая из собственных окон, проверяя, не выйдет ли он с утра пораньше проверять почту или, может быть, полить цветы. Удивительно, но он умудряется заниматься всеми делами по хозяйству ровно в те моменты, когда я физически не могу подсмотреть хотя бы одним глазком. Спустя одну-две безуспешные игры в шпионаж я мысленно окрестил его «садовым фантомом», о чём незамедлительно сообщил пожилой паре, живущей через дом от меня. Местным приходится по нраву тривиальное «призрак», и, в принципе, я несильно возражаю.
Наш «призрак» ещё не появлялся шутливо интересуется бойкая старушка, живущая достаточно далеко от нас, чтобы не маяться ребяческим безобразием вроде подглядывания, но достаточно близко, чтобы «случайно» прогуляться мимо дома, успевшего стать городской легендой.
Я лишь улыбаюсь в ответ и пожимаю плечами, мол, бог его знает, мне-то что.
И действительно мне нет никакого дела до него. Одно только человеческое любопытство ужаснейший из пороков играет у меня на нервах виртуознее Паганини, подначивая перейти дорогу и постучать в чужую дверь с дежурной улыбкой. Ради приличия, прихватив с собой покупной пирог, может быть, но оно и неважно.
А потом «призрак» неожиданно появляется за прилавком книжного магазинчика, который расположен вниз по улице, совсем рядом с нашими с соседом домами. Спокойной жизни, о которой, вероятно, мечтал «призрак», ему не дают: старушенции мигом налетают на «милого молодого человека» с расспросами о том, что такой красивый юноша забыл в здешних краях, ведь молодёжи в городке отродясь не было. Парень как оказалось, действительно молодой, приятной наружности мужчина, а не страшный асоциальный тип средних лет, каким я успел его себе нарисовать, смущается и теряется под натиском откровенных расспросов. К его чести стоит заметить, что держится он мужественно и искренне старается быть вежливым и дружелюбным со всеми клиентами, которые, на самом деле, и клиентами толком не являются максимум за свежими лотерейными билетами ради отмазки могут заскочить да за журналами по садоводству, не больше.
Один вопрос мне не даёт покоя.
Почему он здесь
Конечно же, надолго меня не хватает: врождённая дотошность закипает в венах, а невыносимая тяга к первенству вынуждает действовать быстрее и радикально, лишь бы я быстрее остальных разгадал секрет фантомного прошлого, которое столь старательно прячется на дне чужих глаз. Начать мне приходится банально с покупки первой более-менее заинтересовавшей меня книги. Ей-богу, ничем не лучше старых сплетниц.
Положив перед «призраком» на кассу экземпляр, я понимаю, что первым он не заговорит, хоть я и успеваю заметить скользнувшую по его губам тёплую улыбку.
Любите классику ненавязчиво бросаю я, приветливо улыбаясь. Парня ощутимо передёргивает, и он, не успевая совладать с дрогнувшей рукой, едва справляется с кассовым аппаратом, избегая фатальной ошибки.
Да, заторможено отвечает он, медленно моргая. Да, особенно русскую.
И по его акценту я понимаю, почему. Я улыбаюсь шире, радуясь сам не зная чему: вероятно, тому, как быстро я сумел угадать, откуда он, а заодно и причину его скрытного поведения.
Читали в оригинале я выгибаю бровь, не желая сильно смущать его. Очевидно, за последние пару дней он слышал тысячи вариаций фразы «О, так вы русский!» от местных, активно начинающих беззлобно и бесхитростно шушукаться, стоит ему только открыть рот.
Разумеется, чуть спокойнее отвечает он, возвращая улыбку.
Кого предпочитаете я по своей дурацкой журналистской привычке пытаюсь его разговорить, чтобы напроситься на встречу. Вдруг получится Тогда и завесу тайны приоткрыть будет легче лёгкого. Вдруг он распахнёт её сам «Призрак» ведь здесь совершенно один. Пушкин Толстой Булгаков, может быть
Он вежливо улыбается и смотрит на меня так, словно мне от природы не дано постичь истинную суть как русской классики, так и самой человеческой души, словно умиляется воодушевлённости иностранца, объективно не способного понять, что прячется на страницах.
Достоевского, мягко отвечает он, упаковывая мой сборник сочинений Толстого в переводе на английский.
У вас, должно быть, есть книги на русском я забираю из его рук покупку, но не отхожу: людей в магазине всё равно нет. В ответ он коротко кивает, и я улыбаюсь. Возможно, это нагло с моей стороны, но могу я взглянуть на вашу библиотеку Всегда мечтал увидеть классику в оригинале, должно, быть, тома не из лёгких.
Я рассеянно смеюсь, глядя, как «призрак» со смесью тревоги и удивления смотрит на меня во все глаза. Я откровенно пользуюсь хвалёным простодушием южных европейцев и наглостью бывших папарацци.
Думаю, да с сомнением тянет он, растерянно смотря на меня, этакого ненормального южанина, но всё же по его расслабившимся плечам я вижу, что он отчасти радуется доброжелательству местных жителей. Я живу…
О, не беспокойтесь, отмахиваюсь я и улыбаюсь. Все знают, где вы поселились. Тем более, я ваш сосед, мой дом прямо напротив.
Удивление на его лице становится отчётливее, губы расплываются в сконфуженной, слегка неровной улыбке, и он провожает меня взглядом до самых дверей, а может, до тех пор, пока моя фигура ещё видна за оконной витриной. Возможно, он думает, что местные безумно странные, и в чём-то он даже прав.
В его доме полно света, зелени, бумаги и книг.
Пересекаешь порог, и словно оказываешься в новом, уютном мире, созданном для одного человека. Маленький дом со старой, отчасти винтажной мебелью, которая удивительным образом оживает и преображается с появлением нового жильца. Сад будто бы неотделим от дома: зелёные растения протягивают свои лозы вглубь помещения, рассыпаются листьями по книжным полкам и кухонным подвесным шкафам, заполняют собой широкие подоконники, нежась в солнечных ваннах. На каждой плоской поверхности разброшены исписанные, чистые, порванные, смятые и аккуратно скрепленные листы бумаги, и, словно величественный монумент, над творческим беспорядком возвышается, восседая на массивном комоде, русская пишущая машинка. Тёплые лаковые полы, минимум ковров и пара ботинок, стоящая в прихожей рядом с гостевыми тапочками.
Он заставляет меня раздеться, помыть руки и выпить чай, чтобы потом обойти домашнюю библиотеку, занимающую бо́льшую часть гостиной, и вновь присесть в кресло и выпить вторую кружку чая, нового, свежезаваренного. Кроткое спокойствие «призрака» поражает меня столь тихим и постоянным он кажется. Точно константа посреди эмоциональной бури, которую представляют собой весёлые, дружелюбные, но громкие и экспрессивные местные. Слушать его увлекательно, и я до последнего не тороплю его, но всё же между очередным глотком улуна и новым вопросом о проблематике «Идиота», мой язык предаёт меня.
Кто ты такой выпаливаю я в нетерпении и щурюсь, вглядываясь в ровные черты его лица. Тебе на вид от силы лет двадцать пять, а живёшь отшельником, словно старик.
Он улыбается, задумчиво и отчасти виновато, топя взгляд в светлом чае.
Я просто человек, тихо, растягивая гласные, начинает он, который, возможно… Пытается, как говорят, начать жизнь с чистого листа.
Он откладывает чашку, складывает руки на коленях и смотрит на меня, точно пытается угадать, что я думаю о его словах. Как по мне, думать особо нечего. Я хмыкаю.
И что Лист действительно чистый
Он усмехается в ответ, слегка качая головой.
Вовсе нет, тихое признание. Он медленно обводит глазами бумагу, в хаотичном порядке расположившуюся на полках, не занятых цветочными горшками. На моём листе видны следы от прошлых страниц. Где-то след от ручки, вмятины, чайные разводы, уголки потрёпаны…
Ироничная улыбка играет на его губах вместе с солнечными лучами, проникающими сквозь листву деревьев и оконные стёкла. В нём точно собирается вечность, концентрируется душевная тоска, возникшая в результате многолетней борьбы с самим собой.
Да и автор всё тот же, несдержанный выдох, самопроизвольно покинувший горло. Расстройство уже не спрятать, и он вновь позабавлено улыбается, точно привык смеяться над собой и отвечать шутками, балансирующими на грани истерики, на серьёзные болезненные вопросы. Ни черта нового не придумает.
Почему тогда затеял всё это рублю с плеча; не люблю гарцевать вокруг сути, боясь приблизиться к сокровенному, что таится в закромах человеческой души.
Он изгибает бровь и задорно скалится. Вокруг его глаз собираются морщинки, прибавляющие ему пару лет и выдающие с потрохами количество его безбожных изматывающих терзаний; его взгляд становится острым.
Вероятно, чтобы ты спросил и вновь улыбка тихо сползает с его лица, из последних сил цепляясь за уголки губ. Грудь, обтянутая вязаным тёмным свитером, точно рыцарским доспехом, едва заметно вздымается, сбиваясь с ритма. Я… перестал хотеть быть особенным.
Он закусывает губу, неловко смеясь, и сейчас он больше похож на мальчишку, не понимающего, как правильно жить свою жизнь, нежели на бывалого вояку.
Я всегда куда-то спешил, для кого-то старался… произносит он, раскатисто и смущённо. А потом я устал. Вдруг дошло, что я не особенный. Что есть тысячи таких меня, которые вечно чего-то хотят, но… Им чего-то всегда не достаёт. Герои второго плана Может быть, даже третьего. Те, кто всегда делает свою работу тихо. О, да, правильно…
На целое мгновение его глаза вспыхивают возродившимися искрами, и он вдруг хватает кружку, сжимая её до побелевших костяшек, едва не расплёскивая свой чай, воодушевлённый словами, которые только что посетили его мысли.
Мы не герои третьего плана… он вновь мягко улыбается, обмякая. Мы прячемся в закулисье.
С минуту мы молчим. Его признания, столь далёкие и чуждые мне, практичному человеку, материалисту и закостенелому трудоголику, непонятны для меня, и всё же они завораживают, заставляют слушать и чувствовать. Мне ни капли не жаль его, но я поддаюсь его голосу и растворяюсь в светлой тоске, которую излучают его глаза. Есть нечто такое в его тривиальной трагедии, простое и вечное, пронизывающее время, что привлекает и притягивает.
Человек напротив разочарован. Но он улыбается.
Я… устал пытаться стать особенным, вновь заговаривает он, и его голос ровный, доверительный, слегка уставший. И я просто захотел продолжать делать свою работу хорошо.
Он смущённо трёт кончик носа.
Я, знаешь, пишу истории, сипло посмеивается, осознавая, что успевает разоткровенничаться, но не хочет останавливаться. Незамысловатые, но мне нравится. Я люблю слова, но я знаю, что есть те, кто используют их лучше. Но я пишу их по-своему, пусть и не оригинально.
Он прикрывает глаза, и мне на секунду кажется, будто бы в комнате становится чуть темнее, и солнечные блики исчезают с его губ. Его тон, выбор слов и мимика не пытаются выпросить у меня комплимент; они рассказывают свою историю, опуская незначительные детали и большие куски повествования, но передавая суть голые факты, не скрашенные самооценкой.
И мне нравится тишина, произносит он, откинувшись на спинку дивана, заглядывая в себя, глубоко, куда не добирается свет солнца. Не раскрывая веки, он мечтательно, с прячущейся на языке горечью, вспоминает молодого себя. Когда-то давно я подумал, как было бы хорошо перебеситься, устать от жизни, а затем уехать туда, где время будто застыло.
Ямочки в уголках его рта становятся отчётливее.
И вот я здесь: один посреди временного морозильника, он выдыхает и неожиданно раскрывает глаза, впираясь взглядом в меня. Но, знаешь, что самое забавное
И я знаю: у жизни особое чувство юмора. А человечество вынуждено метаться от крайности к крайности, загнанное в рамки собственного разума. Ирония особый вид пытки, нежный и поражающий в самое сердце, протыкающий насквозь заточенным копьём, и боли от неё больше, чем от сарказма, который предпочитает грубо и в лоб, потому что ирония действует исподтишка, искусно играясь с беззащитными чувствами.
Я соскальзываю с границ его противоречивого взгляда, полного теплоты и ласки, ещё не убитых распространяющейся меланхолией, и напарываюсь глазами на окровавленное остриё. Чёрт возьми. Его грудная клетка распорота в мясо.
Я спрашиваю, что он имеет в виду, и его лицо озаряется улыбкой.
Я не выношу одиночества.

Источник