
Когда природу ранило красно-желтыми осенними депрессиями, в голове Гаврилова защелкало, заохало. На виски надавила рябь однообразия. Он страстно захотел на пенсию.
На пенсию хочу!
Чтобы рыбалить поди Данилкин, в силу примитивности, разговора поддержать не мог категорически.
Чтобы пенсионерить!
На столе майора Гаврилова лежит фотография — предположительно Владимира Высоцкого. Слишком уж его изображение размыто, чтобы наверняка утверждать он ли это. Предположительно Высоцкий идет в какой-то очереди, а рядом с ним висит табличка о надписи: «Я не знаю, как жить эту жизнь». Гаврилов смотрит на эту фотографическую карточку ежедневно. Пока не начинает подташнивать от хлесткой точности формулировки.
В опорном пункте, где он восседает, больше дел нет. Раз в неделю стажер Данилкин приводить посидеть в клетке запойного буяна Михаила Павловича Лобынина. Тот посиживает или спит. Данилкин посиживает или играет в телефоне. Гаврилов посиживает и всё.
Еще у него есть хобби — точить карандаши. Благо, их полный ящик. Он затачивает их идеально: ровненько, остренько, красивенько, приятненько. Затем намеренно ломает острое жало грифеля и точит вновь. Пока карандаш не станет размером с окурок. Окурки карандашей складывает в отдельный пакет, стружки в отдельный.
Архаичный телефон, тут же, на столе, иногда расстреливает своим треском опорный пункт. Никогда из его трубки не было информации о мире, который в опасности и только Гаврилов, силой беспощадного правосудия, может внести корректуру в наступающий конец. Майор свыкся и бросил ждать.
За окном красиво петляет поселковая дорога, по бокам которой выстроились домики. Выстроились давно. Поэтому, скорее, вышатались. Как гнилые пеньки зубов в пасти колхозного панка, который так и не попал в клуб «27» и обречен разменять свой летоисчисляющий полтинник. В окошко никто не смотрит: утомило. Равномерность непроисходящего стучала в стены так страшно и убедительно, что настаивала опасаться каких-нибудь событий или перемен. Пусть всё будет мертвенно-остановившимся. Это хотя бы не обязывает реагировать.
Однажды, правда, целую осень по близлежащему лесу шныряли странноватые сущности в противогазах. Гаврилов объявил Данилкину план «Перехват». Данилкин перехватил по зубам от противогазов, а Гаврилов от главы администрации. Противогазы оказались агитбригадой «Сладкий сон». В лесах у них был творческий тренинг-пленэр и репетиции спектакля «Одомашнивание ежа» (социальный протест в двух действиях). Майор беззлобно поматерился и оставил попытки понять тонкость натуры породистых тараканов в талантливых головах сумасшедших противогазов. Уселся за карандаши.
Стена, местами треснувшая поверх зеленой краски, зрительно отдавала обречёнкой. Паршивенькой и беспросветной.
Ты вот, Данилкин, все время смотришь в телефон. Бабам пишешь
Не могу знать, товарищ майор, — запросто ответил стажер.
Это как понимать
Ну, на фотках-то она да баба, — оживился Данилкин. А так это может и мужик какой-нибудь жирный и потный сидит написывает мне.
Гаврилов тяжело посмотрел на своего собеседника:
А ты бы, скажи мне, как бы шибче хотел Чтобы оно бабой оказалось или чтобы жирный, потный Как бы ты хотел
Данилкин подумал.
Чтобы баба, товарищ майор. Но жирненькая.
Ты смотри И это. Не товарищмайоркай, а давай-ка чайничка попоставь.
Стажер заметался по конуре.
А жирненькая почему Охоч до жирух
Никак нет.
Да ты разговаривай по-человечески! Чего устав включил! Вирусов наловил что ли сам пошутил и сам поржал майор.
Не нравятся жирные, нет. Неа Просто. Как сказать-то Сейчас, товарищ майор, больно модно анорексировать. Бабье всё больше на армию тьмы походит. Такая, когда скелеты. Понимаете А охота помясистей. Мять же, эт самое.
Ну, еще бы, — потемнел взором майор. А почему мода, говоришь Болезнь ведь. Эпидемия может
Данилкин шуршал кулечками, досыпая в вазочку конфетки, обнажая размякшие бутерброды. Булькнул крышкой пластикового контейнера, явив пред очи мутноватый холодец.
Нет. Не болезнь это, товарищ майор. Понт это. Изначально чей-то понт. А девочки потом, этого понта обожравшись, страдают.
Ой, да не страдают они ни хера, — без рук отмахнулся майор. Вот уж где понт, так это в страданках бабьих. А у них Какого им страдать-то У них даже этой нет. Как её В любви даже прошедшего времени нет у них. Есть вот сейчас, вот я люблю и всё. А еще есть то, чего никогда не было. Кувыркается с тобой годами, потом разбегаетесь. Случайно столкнетесь в очереди за каким-нибудь копченым гусем, в рот его так. А она не то, чтобы не узнает сделает вид, что тебя не существовало никогда! Сам усомнишься!
Ну, есть же исключения, — стажер звякнул кусочками рафинада в кружку. Вам
Вприкуску. Есть, Данилкин, опыт. А исключения Если ты гонял ее с ружьем, резал, лупил, устраивал шоу она, после того как обязательно тебя бросит, через много лет будет вспоминать о тебе с умилением. Понятия не имею почему, но так. А если будешь поскуливать кругом нее, она все равно бросит. Но никогда потом не вспомнит. Никогда.
Но исключения же есть
Данилкин уставился на чайник. Датчик закипания давно навернулся, приходилось караулить в вертикальное окно чайника радостное побулькивание беснующихся молекул.
Чего ты как этот-то. Но, ну, му, хрю. Все накатано. Хватись виноватых искать — сразу в мужиков тычут. Мол, та еще падла был. Бедная бедняжка баба-бабёшичка. А она если до паранойи его ухайдокала в край
Кипяток зашипел в кружки, подпрыгивая копеечными чайными пакетиками.
Вот почему в «Синей бороде» все шишки достаются ему, а не этой бабе — Майор даже перестал точить карандаш. — Это ведь не тайная комната маньяка. Это кладбище женщин — воспоминаний, склеп боли и одиночества, который есть в башке каждого мужика. Она не в секретную комнатушку залезла! Прямо в башку же! Чего она туда ломанула Просили же не лезь. Везде лезь, но вот сюда, в уголочек небольшой не надо. Они лезут вечно! А сами что говорят «У нас должно быть личное пространство» они говорят. А у нас
А у вас в манде квас! — загрохотало из коридора.
О! Гаврилов ликующе завыбирался из-за стола-точильни. Лобынцев воскрес, падла.
Михаил Павлович стоял в клетке, как на баррикадах: ноги расставлены, руки в карманах мятого плаща. Похмельный взор красен, но горд.
Слышу, как овладевает вами женоненавистничество. Это признак слабости.
Майор устало уронил голову на решетку:
Лобынцев. Вот чего ты такой загадочный, как хуй пойми чо Тебе печень отбить что ли демократизатором Не любо не слушай. Только заткнись.
Данилкин шумел чаем из кружки и воодушевленно жевал. Беспечность узколобости умеет вылезать из телефона в харчи без переключения внимания. Жралось, как и листалась лента автоматически. Гаврилова брезгливо сморщило. Резко. Внезапно. Последний раз его так повело, когда он встал на лыжи, забеременев майорскими полосками на плечах. Просто он ждал повышения за что-то грандиозное, а повысили за просто так. А сейчас его захлестнуло чувство омерзения ни с чего. Он называл это «субботним синдромом». Из детства. Когда мать устраивала большую стирку при участии советской стиральной машинки. Везде были понатыканы ведра, тазы, горы грязного и комья мокрого шмотья. Запах пыли, которую протерли с полок и тумб, а теперь вся она серебрилась в воздухе. Рёв пылесоса и перегрох активно переставляемых стульев, мытье пола, убивающий звук отжимаемой половой тряпки. Торжественное наведение марафета, от которого хотелось бежать, умереть, исчезнуть. Субботний синдром. Сеанс одновременной ненависти. Гаврилов начал шумно дышать:
Мы же за баб разговаривали, а ты жрать!
Так кипяток же, эт самое, — Данилкин добивал непосредственностью. Поставить же велели. Сами же.
Схватив со стола нож и карандаш, Гаврилов стал примеряться какой узор среза будет приятнее всего ложиться на шестигранную деревянную оправу, как ловчее всего нужно очинить вещь.
Я, бывает, к Аллочке подхожу, — майор прищурился.- Ну, что, говорю, супруга, заверни губы внутрь рта. Она заворачивает. Зубами прижимает, чтобы назад не вывалились. Накопит слюны и головой так скоро кивнет: можно, мол. А я так щепотью пальцы делаю, как будто рис хочу взять, и в пасть ей. Погружаюсь. Как Кусто. По слюне, мимо зубов. До косточки на запястье. Пока она не стукнет по зубам эта косточка. Потом резко! Вот так вот, резко рраз, понял Изо рта. И говорю пой. Сразу пой песню.
Зеленоватые кусочки холодца крошились по углам губ Данилкина. Он слегка напугался речей майора, уловив в ней нестандартность, и тихонько таял во рту студенистый ком, опасаясь жевать.
Но она, Данилкин, не поет мне. Не понятно: то ли она стесняется, то ли ей неприятно, — майор заиграл скулами. Или играет в стеснение. Делает вид, что у нее рот порван и челюсть вывихнута. Я ей говорю спой мне, а я тебе дам посмотреть, как я карандашик очиняю. Нет, не поет. А вы говорите: ущемление, личное пространство, фемини Эволюция решила вселенскую несправедливость, наделив баб актерским мастерством. Изначально в театре даже ведь женские роли играли мужички. И вот сейчас они обезумели от даденного им превосходства в лицедействе. Бабешички-то. С каждым поколением всё актрисе и актрисе.
Данилкин тайно сглотнул холодец и хищно уставился на чай:
Да мужики всегда были примитивнее, считаю.
Раньше они были заняты делом! Стишат не слагали, в коленочки плакать не утыкались и под всклокоченную бороду бабочек не вешали. А те, кто хоть и слагал стишки эти их, совмещал это с кораблестроением или с обжиганием горшков. Понял как Бабы обактрисели, мужики опидорели. Вот теперь живи с этим до конца рабочего дня. До самого борща!
Жало грифеля пыталось ловить солнечные блики.
А ты майор метнулся к клетке. Кто главней Бабёши Мужичатки
Трагичное лицо Михаила Павловича изобразило мыслительный процесс. Насколько это доступно для похмельной мимики.
Дети. Дети, майор, главнее всего, — отвернулся.
Почему же эти твои главные дети так безответственно шалаются А, Лобынцев Зачем люди, когда они дети, так любят таскаться друг к другу ночевать С малых лет приучают себя обязательно потрепаться перед сном. Они ведь только потом начинают врать, что идут ночевать и экспериментируют там со своими причиндалами. А поначалу и в правду в пижамах и с мягкими игрушками. Это же — Михаил Павлович вплотную шагнул к решетке. Это же прекрасно! Пусть ночуют. И экспериментируют тоже пускай. Если люди, когда они дети, не будут друг к другу таскаться, из них вырастут ты: ненавидящий всё и вся, вечно злой и готовый укусить себя за задницу.
Хуядницу!
Как хорошо, что ты понимаешь, о чем я — Лобынцев смотрел прямо и зло. Выпусти меня. Уже продают. Мне нужно.
Хорошая попытка, — майор стиснул зубы, осмотрел углы спецприемника. Развернулся уйти, но через мгновение бросил в Лобынцева:
Ненавидишь меня
Да, конечно, не раздумывая.
А ты Гаврилов влетел в конуру кабинета, к жадно пирующему остывшим чаем Данилкину.
Тот принялся стряхивать с себя фантомные крошки.
Эт самое, товарищ ма
Говори! Честно говори, как есть! Как мужик!
Данилкин хватал воздух, показывал на чай, на дверь, мычал междометиями.
Ну!
Маленько если только
Ну!
Да да! пропищало из Данилкина. Как дураки тут сидим. Вы если ничему не учите, не объясняете. Я сдохну стажером с такими скоростями развития. Оно ведь само знание не приходит. Ни практики, ни теории. Опух уже от вконтакте! За что вас навидеть-то, товарищ майор! Я, эт самое, чтобы работать. Чтобы это, а не так Да!
Хорошо-о-о, Данилкин! Молодец! Хорошо-о-о! Гаврилов схватил телефонную трубку, сильно вколачивая пальцем кнопки. Невидящим взором сверлил пространство, растворяясь в телефонных гудках. Да! Алло! Просто. Просто, говорю. А чо Дома телефон мой. А Хули его брать, мне никто не звонит. А ты это Ответь-ка мне. Ты меня ненавидишь В смысле Ну, такой вопрос, сложно ответить что ли Спросил отвечай. Отвечай. Отвечай. Отвечай, бля! Так! Таак. Ну. И Это точно Поняяятно. Ну, поэтому ты мне и не поёшь. Изо рта когда Из-за Что! Каво-о В смысле сумасшедший В смы..
Грохнул трубкой. Хотелось сказать. Наорать. Засадить кого-нибудь лет на пятьдесят. Когда тебе так прямо и больно говорят то, о чем ты всегда знал, внутри становится холодно. Как в драке, если кто-то вынимает нож. Ледяной обрыв внутри говорит тебе: «Выбора нет». А ты не хотел этих слов. Ты до последнего надеялся, что надумал себе этого всего. Всей этой правды о себе. Надеялся, что никто не знает тебя так, как ты. Истинное положение дел всегда более безжалостно, чем приблизительный шаблон самомнения. И хочется превратиться в малюську, пахнущего компотом и кашей. Поправить шортики на колготках и беспрепятственно соорудить себе домишко под табуретками или столом. Наделать стен из шалей и тряпок. И переждать там Субботний синдром.
На! карандаш, мягко хрустнув, вошел в горло Данилкина, как в разогретый детскими ладошками пластилин.
Стажер съехал со стула, проливая остатки чая на штаны. Гаврилов выдрал из кобуры «Грач» и выстрелил в удивленное лицо Данилкина.
Песня есть. он медленно направился к обезьяннику. Раз сто уже послушал. Так вот там певец этот. Поёт. По пустым, грит, полям, по сухим морям. По родной грязи, по весенней живой водеее
Гаврилов! Тише-тише, Гаврилов! Давай переиграем Меня тут не было, и я ничего не слышал! Михаил Павлович поднял руки вверх, сдаваясь, надеясь на плен.
Одна пуля угодила ему в живот, вторая в грудь. Ударившись о стену, он выпал вперед.
По степной глуши, по небесной лжи, по хмельной тоске и смирительным бинтааам.
Выйдя на деревянное крыльцо опорного пункта, Гаврилов накинул замок и зажмурившись солнцу, до горла застегнул молнию куртки. Мимо энергично шагал за бутылкой Сельченко. Он шагал всегда исключительно за бутылкой.
Здравия желаю, начальник. Служба службой, а обед по расписанию
Супишко похлебать.
Сельченко радостно набрал воздуха в рот, намереваясь отпустить пропитым сознанием что-то интеллектуально-воодушевляющее. Пуля взорвала его ветровку в районе сердца. Следующая — сухо щелкнула в скулу. Шагнув с дороги, Сельченко повалился на траву.
По печной золе, по гнилой листве, по святым хлебам и оскаленным капканааам
Гаврилов быстро двинулся по проселочной дороге, вглубь домиков-пней. Мелкие камни отстукивали от его ботинок. Едва скрывшись за поворотом, он вновь кого-то поприветствовал. А затем два глухих удара толкнулись эхом по кривобоким изгородям. Тах! Тах!
По своим следам, по своим слезам, по своей вине да по вольной своей кровиии — донеслось уже издалека.
Вскинулась псина. И опять два щелчка. Лай сорвался на короткий визг, мгновенно съеденный тишиной.
Подтянутые, резвые сущности в противогазах бодро маршировали из лесополосы в сторону белоснежного сияния не рухнувших еще надежд.
