Мой вдох — их чувства

Как и всегда перед спектаклем, руки отяжелели. Переломный момент: если удастся перебороть себя — поведу кукол как по маслу, до самого конца. Внутри засосало, потянуло. Я сглотнул, пережидая, пока в горле полыхнёт, тряхнёт, отпустит и позволит воплотиться в кукле.
— Ну, дружок, не подведи, — попросил я то ли Мельника, то ли себя. Шагнул вплотную к ширме, привстал на носки, чтобы на миг увидеть зал, высунулся над юбкой — и был оглушён криками и приветствиями.

Гам, гам, гам… Они кричали что-то. Они махали, светили огоньками мобильных, топали и ревели — какое-то слово… У меня глаза вылезли на лоб. И в окружающем, кольцом стягивающем шуме я различил:
— О-кры-лов! О-кры-лов!
Это… меня..
— Начинайте! — зашипел, низко пригибаясь за ширмой, Цыглинцев. — Публика разогрета! Начинайте же!

Я поднял руку — от запястья по предплечью и к плечу пробежали привычные мелкие иголки — и, поклонившись Мельником, начал.

Я иду, иду по свету. Злоба зёрна разметала.
В мире нет того подвала, чтобы спрятаться от ветра,
Чтобы спрятаться от ведьмы и, найдя простые камни,
Бросить в жерло, сунуть в яму и достать, достать последний.

Голос креп. Я так давно затвердил эти строки, что мог бы произнести их и во сне, и при смерти. Они грубо, низко звучали голосом отца — которому, кстати, совершенно не подошёл бы этот лёгонький, как тростинка, с разлетающимися волосами Мельник, — звенели высоким, срывающимся и звонким голосом Карелика — в те вечера, когда мне отказывались служить руки и спектакль приходилось пропускать, — раскатывались бархатным, чуть картавым голосом мамы, прочитавшей мне эту сказку раньше, чем я впервые полез в чемодан, чем начал догадываться, о чём же она на самом деле…

Голос креп, поднимаясь выше и выше, звеня, разлетаясь над толпой. Я не прикладывал никаких усилий. Кукла двигалась, говорила, дышала — сама. Мельник помогал мне. Он начинал движение прежде, чем я успевал шевельнуть рукой. Он угадывал мои мысли. Я любил их всех — но именно он был по-настоящему моим. Он как губка впитывал то, что был не в силах впитать я.

Потому что эмоции лились через край. Я почти видел, как они текут к нам из зала — по сверкающим, невесомым и прочным нитям. Электрические гирлянды, развешанные над сценой, рябили; трещали под ногами доски. Но ширма стояла крепко, словно скала.

Мы не бросим зёрна в поле. Мы посадим зёрна в души.
Тише-тише, ты послушай; петь, мой милый, станешь после.
Если ведьма возвернётся, хороводом ветры встанут,
То навек за нами встанут тени лиц белее солнца…

Я говорил и говорил; водил и водил; переводил дыхание и сменял кукол — а мне всё чётче чудилась паутина. Серебряные нити всё туже стягивали зрителей, обвивали шеи, запястья, виски — самые нежные, уязвимые места, — сжимали, кружили и вели ко мне — пульсируя, вытягивая из туловищ, лиц и сердец насыщенное, мерцающее вещество, неся его, смыкаясь над моей головой, вливая в меня чужой страх и тревогу, восторг, оторопь, мощную волну радости от финала…

Крепче вскидывайте руки! Плещут лопасти по ветру.
Верный мельничным заветам, я стерплю любую му́ку,
Я смелю муку́ любую, ветру время в жертву брошу.
Вы — бросайте! Тоже! Тоже! Ну же! Души! И — вслепую!

Ослеплённый, оглушённый, едва держась на ногах от сталкивавшихся надо мной волн эмоций, я уже не различал, какие слова принадлежат мне, какие — зрителям.
— О-кры-лов! О-кры-лов! — рычала толпа, и в этом жадном, алчном гомоне мне слышалось: — Ку-кло-лов! Ку-кло-лов!
— Аншлаг! Аншлаг! — верещал Антон Константинович, ловя меня на ступенях у сцены. — Аншлаг!

Я сошёл, шатаясь, рухнул на скамейку с выгнутой спинкой, прижал к себе рюкзак и закрыл глаза. Скамью качало. Тело не справлялось с высосанным у зрителей; всё внутри захлёбывалось, задыхалось, ликуя.

— Откуда они знают обо мне — прохрипел я, приоткрыв глаза.
— Видеоспектакли, — удивлённо ответил Цыглинцев. — Выпейте-ка. Взбодритесь!
Он протянул мне стакан. Пока я лакал воду — казалось, ослаб даже язык, — Антон Константинович продолжал:
— Я сам ваш большой поклонник. Удивительно, что вы в таком маленьком городочке… Крапивник Крапинск Простите, не помню точно… В общем, удивительно, что вы так выучились, добились такого мастерства. У меня несколько ваших спектаклей в избранном. Особенно мне нравятся в том тёмном театре с таким советским, мрачненьким антуражем…
Я дёрнулся от усмешки; вот бы Сморчок Иваныч на такое хихикнул.
— Вас даже ценители знают. С вами Рокатански ещё не связывался Конечно, есть чему учиться, но такой навык — в таком возрасте! Вы же, кажется, ещё в институте

Он продолжал щебетать, но я уже отключился. Потряхивало. Чувствовал себя, как будто в тело влили чужой крови — агрессивной, вдохновлённой, мощной. Так было на каждом спектакле; я ждал этого. Но в этот раз было чересчур. Я сделал ещё глоток — что-то очень приятное, с лимонной кислинкой, — кивнул Антону Константиновичу и попытался встать. Качнулся, упал обратно на скамейку.
— Творческий экзостинг, — сочувственно кивнул он.
— Что..
— Вы сколько в профессии
— Года… полтора.
— А. Тогда простительно, что не знаете, — улыбнулся Цыглинцев. — Экзостинг — это среднее между «экстаз» и «exhausted» — истощённый. Получается что-то вроде «измученный экстазом».

Измученный экстазом. О да. Это сейчас про меня. Особенно много дал и вытянул сегодня диалог Мельника и Изольды. Это был далеко не самый яркий, не самый динамичный отрывок пьесы. Но я любил его — ревниво, болезненно; играя, каждый раз представлял, что говорю всё это не зрителям — отцу. Он умер, а мы так и не помирились. Я знал, это будет висеть надо мной всегда. Но этой сценой я словно обращался к нему, словно раз за разом просил у него прощения.

Здравствуй, Мельник, путник, мастер. Вот сошлись дороги наши.
Что там дальше В чьей мы власти Нам никто, никто не скажет.
Оборвутся тропы вскоре или через сто столетий.
Мало проку знакам верить. Расходиться страшно в ссоре.

Простыми словами туда, куда уходят люди, не дотянуться. Но с помощью кукол… Кто знает. Может быть, батя слышал.

Отрывок из повести «Куклолов»

.