Истории из жизни реальных людей
Белогорскому войсковому Самойлу Шерстюкову разве что сороки не сказали: «Марья-то девка гулящая», но плевать он хотел на сплетни и слухи. Разменяв пятый десяток лет он знал цену деревенских пересуд: а цена им была четвертина медного гроша.
А еще знал он старика Константина Босого, отца Марьи, порядочного и честного казака, который поселился в родном Белогорье несколько лет назад.
До того, как Босой с дочерью переселился в Белогорье, самым обсуждаемым человеком в слободе был сам Самойл: казак, воевода, видный мужик, но дядька его ушел с Дону на Кубань, а попы причислили его к некрасовцам. И посему Самойла, столь любимого простыми служилыми парнями, церковный народ не принимал и смотрел с подозрением. Да и была у Самойла привычка: любил он пешим пройтись по меловым берегам Дона, посмотреть с высокого берегу на землю русскую на закате. Тоже не шибко подозрительно — чего бы воеводе не любить родные просторы
Но местный поп, отец Арсений, истово молясь, получил озарение, что негоже ходить около похожих на приведения див, мол не мел это, а духи в камне запечатанные. И даже в один из воскресных дней собрал после службы особенно рьяных прихожан, и хотел было пойти да сломать один из призрачно-белых меловых останцев. Нахватали топоров, один старик Никанорыч притащил маленький мешочек пороху, сбереженный незнамо откуда.
Только вот не успел крестный ход выйти за околицу, как на василькового цвета небе собрались облака, сначала кипейно-белые, как останцы, потом — угрожающие грозовые. И стена дождя. Стена, как есть: куда идти не видно, хоть руками путь щупай. Отец Арсений, как наиболее упорный, крестил небо, махал руками, тряс рясой — но толку было ни на грош. В деревню они вернулись мокрые насквозь, старик Никанорыч с горя выбросил намокший порох в канаву, поп клял все на свете, а по лезвиям топоров текла вода. И долго еще молитвенные люди толковали про этот поход: кто говорил, что, мол, это призрачные дивы вызвали дождь, а кто говорил, тихонько усмехаясь в усы, что раз дождь перекрестили и он не кончился, значится это был просто дождь.
Но как бы то ни было, толки угасли и народ деревенский уже начал скучать.
А тут на тебе: приехал старик, да со взрослой дочерью. Перебрались значитца от хохлов в нашу слободу. Сначала на хуторе Кирпичи жили, а потом и в Белогорье перебрались. Старик Босой был туды-сюды нормальный дед; и приняли бы его за своего, но дочь Мария стразу прослыла ведьмой. Только выдавалась свободная минутка, бежала она в горы, собирала травы, а, бывало, уходила и ночью, ничего не боясь. И возвращалась, как призрак, в белом от мела платье.
Самойл слышал про старика, но как-то недосуг было идти знакомится. Знал он, почему ушел Босой из Малороссии, знал. Видно было и без слов. И отчасти поэтому Самойл и не спешил налаживать беседы. Не дай боже, священник местный решит обратить пристальное внимание и на старика тоже.
Но все же, несмотря на то, что Самойл старался держаться в стороне, не удалось ему это.
Михайло, молодой парень из слободы, собирался ехать на службу. И Самойл заметил у него под рубахою рядом с крестом тканевый мешочек вроде ладанки сшитый заботливыми девичьими руками.
Кто ждать-то тебя будет — полушутя спросил Самойл Шестюков, искренне интересуясь, кто из деревенских девок эта счастливица, что смогла сразить бравого молодца.
Вместо ответа парень стал пунцовым и отвел глаза, словно девица. Воевода не этого ждал и удивился.
Ну извини. Мать-то сшила ладанку аль сестрица
Парень смутился еще больше.
Не для любви это, воевода. А чтоб родину помнить и не забыть. Там богородницкая трава, что растет на наших белых горах.
Самойл так и не смог выпытать у парня, кто ж его зазнобушка и бросил эту затею.
В тот день, отчего-то загрустив, он под вечер решил пройтись. И да увлекся так, что дошел по высокому берегу до изгиба Дона, с которого было видно Павловск, стоящий в паре верст далече по другому, низменному берегу. Он смотрел на бегущую воду и вспоминал.
Вспоминал, как впервые познакомился с Босым, когда приезжал в Бирючину полтора десятка лет назад, и дочка его уже тогда было ведьмою: она, пятилетняя девчушка, не шить училась или вышивать, а складывала и перекладывала травки, разговаривала с каждым листиком мяты как с живым существом. А после размолвки с отцом, убежала, своевольная в бор. Самойл вызвался помочь Босому найти дочь, и отправился вечером в бор. И нашел, да только не первым: рядом с девчушкою сидела девушка, красивая, светлая и тихо пела.
Вы Марью ищете, да Она заснула.
Я отнесу ее к отцу. — тихо сказал он, любуясь девушкой.
Спасибо. — сдержанно сказала она.
Сейчас уже и не вспомнить, что за песню пела Алена.
На следующий день он нашел ее — и влюбился, да так отчаянно, как умеют только молодые горячие сердца. Все было у них: и небо, и поле, и венки из луговых трав. Было венчание в церкви. И полные радости дни вместе. Только вот не смогла она выносить сына — умерла родами, и ребенок не выжил. Год прожили они вместе, и этого было мало, чтобы успеть надышаться счастьем.
Так он стоял и смотрел на Дон, который сверху всегда казался не таким уж и широким, пока солнце не осветило белые дивы почти что горизонтально.
Ох, воевода, кого ж ты ищешь среди просторов Что гонит тебя к обрыву
За спиной стояла девушка. Откуда она взялась и когда подошла не уследил он. Простоволосая, с распущенными волосами она походила на видение, на отражение его собственных воспоминаний.
Тебе ли тоже ладанку сшить — спросила она и тем разрушила наваждение.
Зачем
Каждый парень в Белогорье, собираясь на войну, просит у меня ладанку с чабрецом. Мол, сила будет помнить Родную землю и защищать; ни пуля, ни штык их не возьмет. А я добрая, иду в церковь по утру, молюсь Богородице, да иду в горы. Лежу на мелу до полудня да приговариваю: «Храни родна земля своих сынов», а когда солнце стоит в зените, собираю траву. А вечером, в деревне, каждая девка и жена злится, что ее казак гуляет с ней, а ладанку просит — у меня. И берет их зависть, и на вечерках они шепчут «Манька — ведьма, парня отбила» . А парни слышат это от баб, а от других казаков слышат совсем другое: как запах родной их в чужбине поддерживал, думку потом подумают, и идут ко мне.
Он слушал ее как зачарованный.
Грустно мне, воевода. — улыбнулась она. — И ведь что, сложно Аньке пойти, помолиться, да собрать своему казаку богородской травы Нет, сначала она будет вопить что я — ведьма, а потом, после вечерок, тайком будет идти к моему окну и просить собрать речной мяты да сварить приворотного зелья.
И ты варишь
И я варю… Но чаще, воевода, не смотри, на меня так, я варю простой мятный чай. Вижу, хмуришь брови, хочешь спросить. Так я отвечу: разницы-то нет, а мятный чай пить полезно.
И не боишься ты одна ходить
Она достала гребешок и принялась расчесывать волосы, и заплетать косу.
Лучше меня ты знаешь, воевода, что не гор стоит бояться, а людей. Горы, они ведь и до нас Дон охраняли, а люди… нет им суда в этой жизни. Пора мне идти, — она доплела косу и заправила волосы в платок. — Будь счастлив, воевода.
На высоком берегу Дона он стоял и смотрел, но не на реку, которую греки почему-то звали четвертой, он смотрел вслед девушке, в которой увидел свою судьбу.
Много лет прошло со времен молодости его, и был он и на Днепре и в Москве, и в Киеве. И, как положено настоящему казаку, разных девок видал. И насмотрелся он на скромниц-прилежниц, который с виду ангелы небесные, а с каждым вторым казаком готовы в кусты или на сено, а если выплывет что — так батьке жаловаться, что мол, силой, против воли «опорочил». Спору нет, есть и хорошие, набожные, работящие девушки. Даже и в Воронежской губернии. Только мало он видел среди них живых и настоящих, больше — хорошо воспитанных.
А устав от муштры, мужицкого чинопочитания, видеть он хотел рядом с собой честную настоящую огонь-девку. А то, что она была малость ведьмой- так даже лучше. И то, что она ему всего лишь нравилась и подходила по всем статьям, было, на его взгляд, куда лучше, чем умопомрачительная любовь.
Марья же напоминала реку, напоминала ветер, переплетающий стебли трав. Он чувствовал сходство, нежданную близость. Он знал, что также как он любит она родное Белогорье. Знал, что не сможет она жить без просторов и свободы.
Речной ветер сквозь сумрак шептал воеводе «Она никогда не предаст».
Шуршание волн напевало Марье: «Верь своим чувствам»
Мир сплетал их судьбы воедино потому что верил в своих детей.