Истории из жизни реальных людей
Детство страдало изобилием сладостей —
Реализованным правом каждого.
Прямо из детства в лабиринты заводов.
Кубический метр чистого воздуха,
Своеобразная поэзия лозунгов,
Квадратные дюймы общей жилплощади,
Плечом к плечу — в бесконечную очередь».
Давид уже третий час играл на гитаре сбитыми в кровь пальцами, горлопаня всё подряд из репертуара «Гражданской обороны». На квадратном кухонном столе, накрытом белой кружевной скатертью, стояли — початая бутылка водки, банка солёных огурцов и нарезанный на доске чёрный хлеб. В синем блюдце, рядом с доской, лежали несколько кусочков сала с красными прослойками мяса, а на краю стола, как раз, где сидел Давид, валялась только что очищенная луковица. Доиграв до конца очередную песню, Давид махом запрокинул в себя полную стопку холодной водки, занюхал рукавом вельветовой рубахи и немедленно откусил треть луковицы.
Коми-яблочко! объясняя свою любовь к луку, сказал Давид, морща мокрый лоб.
Я, в свою очередь, не стал отставать и залпом осушил стопку с советской звездой, закусив салом и запив огуречным рассолом прямо из трехлитровой банки. Я уже был достаточно пьян, что уж говорить о бедном еврее, но, не смотря на это, беседы мы вели такие, что нам могли бы позавидовать многие философы. Между нами сидел дядя Миша, в чьей квартире мы и устроили праздник безудержного веселья с песнями и плясками, он был одет в домашнее трико и морскую тельняшку, а носом клевал в стол, олицетворяя собой человека, которому наливать уже не обязательно.
Лёха, давай музыку послушаем вдруг предложил Давид и побежал к компьютеру.
Давид, только не включай опять эту ересь, я тебя умоляю! взмолился я, но было уже поздно — заиграла «Лейся, песня».
«Край, любимый край, заветный мой, край, что я зову родной землёй…» раздалось из мощных колонок, а Давид, сияя в радостной улыбке, вернулся на кухню.
Помимо наизусть заученного репертуара Егора Летова и ностальгически-заунывнх бесед о светлом пути коммунизма, мой друг имел ещё одну странность самотверженую любовь к советской эстраде и советскому кино. Разумеется, исключительно в состоянии алкогольного опьянения.
Вот ты можешь мне ответить, как можно было страну, где пели такие светлые песни, такие добрые фильмы снимали — о любви, о чести, о справедливости, как её можно было просрать! А! У кого только язык повернулся назвать мою светлую Родину империей зла! Evil Empire, мать их! Ты можешь сказать мне Как эти фашисты заокеанские всему миру доказывали, что мы зло Хотя кому я рассказываю, ты и сам фашист Давид выдал внушительную тираду и замолчал.
У вас, у евреев, все — фашисты ответил я задумчивому собеседнику и разлил водку по стопкам.
Я — русский! закричал Давид.
Ну, русский, так русский согласился я, протягивая другу налитую стопку.
У вас, у фашистов, кругом одни евреи с досадой ответил Давид и выпил.
Эстрадная песня продолжала играть, а мы так и сидели, закурив по сигарете. Сидели и молчали. Первым не выдержал Давид.
Чё, смотришь Череп замеряешь в мыслях спросил он вдруг.
Угу. На хрен мне твой череп.
А хрен вас знает, фашистов ответил русский еврей и засмеялся.
Меня всегда волновало, куда делось товарищество русское Кто его выкорчевал из нас, как-будто душу вынул… Можешь ответить продолжал он философствовать.
Взрослые вынули — из детей. А мы из своих вынимать будем неожиданно для себя сделал я вывод и замолчал.
Музыка прекратила играть, а следующая песня так и не началась. В полной тишине, нарушаемой только сопением дяди Миши, Давид посмотрел мне в глаза, словно бы понимая меня.
Тоже верно. Я уже, наверно, вынул на половину тихо сказал он, ещё пытаясь держать подступившие слёзы на внутренней стороне глаз.
Дети, покинутые отцами, уже наполовину вынутые души добавил Давид, и безмолвные слёзы покатились по его щекам, разбиваясь о стол.
Я в очередной раз легко подобрал слова, чтобы задеть самое живое в сердце друга, но, для того чтобы его успокоить, слов я не знал, а потому просто молчал. Так было всегда и, может быть, в том и проявлялась чёрная метка зверя, клеймом впечатанная в мою душу. Сигаретная дымка заполняла кухню и уползала в открытую настежь форточку, а пустота, образовавшаяся в молчаливой тишине, давила на глаза и просилась на волю глупыми, непрошеными слезами. Но, если и мог я себе позволить что-то в присутствии посторонних, то, — точно не слёзы. Демонстрировать чувства, а тем более плакать, когда на тебя обращены взоры кого-то со стороны, я никогда не умел и учиться не намеревался. Возможно, поэтому и считали меня человеком стойким, холодным и абсолютно спокойным, хотя градус кипения в определённых обстоятельствах во мне просто зашкаливал. Часто градус этот ни как не отражался внешне, и холодность моя выглядела невозмутимым, а где-то и циничным равнодушием.
Тишину оборвала гитара, когда Давид, в привычной для себя манере, перебором проиграл вступление знакомой песни, а после и вовсе начал петь. «Пусть проходит туман моих призрачных дней пусть заполнит меня дурман лишь бы не думать о ней» — тихо пропел Давид и остановился.
Насыпай предложил он, откладывая гитару в сторону.
Я, в который раз уже, разлил горькую водку по стопкам, а Давид достал из банки огурец и разрезал его напополам. Дядя Миша, на правах хозяина, лежал головой на столе и не участвовал в нашем празднике, а мы, тем временем, чокнулись и выпили.
Ты когда-нибудь думал — что с нами стало Почему мечты наши разбились вдребезги, а сами мы превратились в каких-то оборотней, что ли Мы ведь собирались быть музыкантами, поэтами, писателями, а теперь что, — снова завёл Давид старую песню о потерянном времени.
Почему оборотней спросил я друга, заподозрив, что он имеет какую-то тайну.
Не знаю. Как будто сидел в тебе всю жизнь талант какой-то, к писательству может расположенный, а ты мариновал его годами, воли не давал, — он там и загнил, плесенью покрылся, а теперь чёрным гноем наружу просится. Только не талантом просится, а скверной какой-то, чудовищем возможно. Как думаешь
Я заглянул Давиду в глаза. Слова его определённо имели значение, понятное лишь нам двоим. В них не было ни каких вторых смыслов, кроме одного, — он знал, о чём говорит и говорил осознанно. Значит, его терзали те же чувства, что и меня, только в лабиринте этом он прошёл дальше, чем прошёл я, и знал больше моего. В надежде узнать что-то новое, я решил говорить открыто.
Чудовищем Или, быть может, зверем произнёс я размеренно и осторожно.
А какая разница. Хоть так, хоть этак. Сути это не поменяет. Он есть и следует это признать ответил Давид и зажёг сигарету.
А делать то что не собирался я униматься.
Если чудовище рвётся наружу, держать его взаперти не удастся. В таком случае я могу посоветовать лишь попробовать приручить его. Одомашненный зверь всегда полезнее дикого, и, стало быть, может оказаться вернейшим союзником Давид говорил туманно, но в то же время просто и ясно.
А ты своего приручил задал я ещё один вопрос.
Где-то приручил, а где-то он подкопает ямку и сиганёт под забор, как собака ответил Давид и улыбнулся правым уголком рта.
Я улыбнулся в ответ, продолжив разливать водку, а дядя Миша, подняв голову, огляделся по сторонам, шальными глазами поглядел поочерёдно сначала на меня, потом на Давида, а после снова положил голову на стол. Наверное, таким способом он хотел сказать нам, что всё ещё с нами и, в случае чего, мы можем на него рассчитывать. Но наливать ему я всё-таки не стал.
Собака, значит обратил внимание я на классификацию, к которой Давид причислил своего зверя.
Так ручная же. Значит собака ответил он и проглотил горькую водку.
А волки ручными бывают задал я вопрос и тут же опрокинул стопку.
Волки Бывают и ручные. Только так и норовят кого-нибудь зарезать. А как зарежут, — кровь почувствуют, и не остановишь ответил Давид и заглянул мне в глаза.
Как это спросил я опять.
Чёрт их знает. Загубят душу какую, и воют полжизни. Пока кровью не напьются. А потом дальше губить хотят медленно, с паузами произнёс Давид и глубоко затянулся.