Моим родителям

Старый петух с облезлым хвостом проковылял через двор и тяжело взлетел на кособокий забор. Аврора уже начала окрашивать восток алыми красками, и петух прокукарекал три раза. После, видимо решив, что его долг на сегодня исполнен, он так же тяжко — словно мешок с камнями слетел с забора и гордо отправился в обратный путь, к своему немногочисленному гарему. Иван Николаевич проснулся как обычно — чуть загодя ещё до крика своего петуха, раскрыл уже ветхие створки окна. Рамы и наличники давно пора было подкрасить, а лучше подновить. Егорка, внук соседки, вернувшись из города, где учился в институте, как-то сказал — что сейчас это модно — облупившаяся краска. И даже, продаётся специальный состав, который делает такой эффект старины, трещинок или — как там называют — кракелюры. Иван Николаевич тогда только усмехнулся в седые усы и не чего не ответил. Что они это горожане понимают
Ишь, выдумали кракелюры, какие то… Эти трещинки приходят со временем, как морщинки на лице — от ветра от солнца от мороза. Только тогда ценно оно когда проходит время, когда долго ждёшь. А что сейчас молодёжь Быстро им подавай. Не понимают они многого и уж не поймут.
Сам Иван Николаевич умел ждать долго, терпеливо, безропотно. Так и сейчас, он по сей день ждёт, когда же он увидит ненаглядную свою Василису. Конечно, еще чуть менее сорока лет назад мог он сразу прервать своё тягучее вязкое ожидание. И даже что уж там греха таить едва не сорвался, но остановило его только одно, что коли возьмёт он этот грех, то не свидится он ТАМ с нею. Не то что бы он верил в Бога Рай и Ад. Какой Советский человек верил в эту чепуху Однако не решился он на всякий случай. А еще было, на пятом году ожидания чуть не нарушил он клятву свою, до сих пор верит Иван Николаевич в то, что — это сама Василисушка его ненаглядная, сдержала его, упасла и простила она тоже конечно. Знает он это. Вот и ждёт. И легко ему стало ожидание с той поры.
Проказник ветер ворвался в открытое окно, поиграл лёгкими занавесками, пошевелил листья герани на узком подоконнике и влетел в комнату. Поцеловал портрет, висящий на стене, запутался в маятнике давно остановившихся часов, тронул крылом своим висевшие около янтарные бусы. И улетел по свету дальше. Коротки летние зори. Чуть забрезжит рассвет где-то за лесочком, а вот уже и солнышко. Сперва — то несмело, робко выглядывает из-за могучих сосен, потом уже всё ярче свет его, и вот оно уже заливает светом своим и двор и играет на стекле портрета Ивана Николаевича и Василисы яркими бликами.
Там, на портрете они оба молоды, горят, синим огнём глаза Василисы. Иван Николаевич наскоро одевает добротные штаны свои достаёт из сундука пахнущую чем-то слегка затхлым, пожелтевшую от редкой носки рубашку, приглаживает седые волосы у кривого зеркала. И что-то бормочет. Лето в разгаре, только июнь заканчивается. И цветут васильки, прямо тут, у него за оградой, идёт он и набирает охапку синих цветов. Ах! Как пахнут они! Ни с чем не перепутает он запах этих простых полевых цветов. И милее всех они — так же пахли волосы ненаглядной его. И снова вспоминает он день, когда впервые увидел Василису.
Она приехала в их колхоз из соседней деревушки. В тот день в клубе их колхоза было партсобрание. Лёгкой поступью вошла она в зал, села рядышком на скамеечке. Хоть и было лето, и жаркий полуденный зной проникал даже в помещение, захотелось Ивану Николаевичу, а тогда просто Ване накинуть платок какой или фуфайку на хрупкие девичьи плечи — настолько она была нежна и тонка, только глаза горели, синим огнем на белом лице и от волос её пахло васильками и имя оказалось под стать этим глазам и пьянящему запаху — Василиса.
И что уж там говорил председатель и товарищи на собрании, Ваня больше не слышал и не видел он ни кого кроме неё. Василиса не была красивой, скорее просто милой. Волосы светлые — как солома, кожа светлая прозрачная, а на лице веснушки. После собрания узнал он, что приехала она в их колхоз, жить её пока определили к бабе Нюре, работать будет дояркой на ферме. Осиротела она еще года два назад, а после окончания десятилетки в техникум не поехала поступать, поработала в медпункте уборщицей в своей деревне, а как восемнадцать лет исполнилось, направил сельсовет её к ним в колхоз. Плохо спалось ему и ночью скорее торопил он утро, что бы приехав, как бы невзначай на ферму снова повстречать её, утонуть в бездне глаз, и всё наверно отдал он в мире и значок лучшего тракториста и титул первого парня на деревне и умение лихо играть на гармони, за один только взгляд её.
Свадьба была скромной. Некогда. Жатва началась. В сентябре еще светит солнышко высоко, но каждый житель деревни знает — обманывает сентябрь. И скоро зима длинная и нужно наготовить сена для колхозных коров, и картошку с поля убрать и много дел в сентябре у жителя деревни. Вот и свадьба получилась не такой, какие летом бывают свадьбы или зимой. Но Ивану и не хотелось гульбища, скорее бы расписали, что бы уже никогда не отпускать свою Василису от себя. Счастливее его не было в этот день наверно во всем Союзе, да что там, в Союзе, во всем мире не было такого счастливого человека, каким был простой тракторист Иван. Не одна деревенская девка пролила горькие слёзы в тот день — все девки любили Ваньку и каждая бы согласилась стать женою его. Да только не видел он никого окромя этой окаянной. А на излёте ноября Иван еще счастливее стал. Как то после вечерней дойки вернулась с фермы Василиса, смущаясь краснея и запинаясь, рассказала, что сегодня ей стало плохо прямо в красном уголке и вызвали из медпункта фельдшера.
Толстушку тётю Соню она и рассказала Василисе, что к июню родится у них с Иваном ребёнок, тут же новость разнеслась по всей ферме и подруги кинулись поздравлять молодую мамашу, и даже бригадир хотел отпустить её домой, но Василиса отказалась. Стране нужна работа — ведь они рабочий народ единое целое и на малых сроках можно еще и поработать, только бы не тошнило. И снова всю ночь не спал Иван, то казалось ему, что в избе не натоплено достаточно тепло и он укрывал Василису лоскутным одеялом, подаренным на свадьбу, ток казалось, что душно и он бежал и приоткрывал двери в сени.
С того дня больше не позволял он ей ходить за водой на водокачку а чуть свет вскакивал и бежал, поскрипывая вёдрами. Зорко следил он за ней и на ферме, сам относил надои молока в чан. Ежечасно спрашивал о самочувствии и до того надоел всем на ферме что доярки его уже на смех поднимали когда появлялся он там. Можно подумать одна Василиска на сносях, вон Макарова Любка тоже уж пузом вперёд пошла, но не крутится Макар не мешается, не гоже это Советскому человеку, а тем паче мужчине так о бабе своей беспокоится. Бабам так дано рожать, чего там сложного
Не она первая не она последняя! Но Иван не обращал внимания на смешки товарищей и упрямо нет, да забегал к Василисе. Председатель сначала толковал с ним да потом махнул рукой. Пущай бегает — лишь бы работу свою выполнял прилежно.
Взметнулась занавеска на окошке Галина Фёдоровна сегодня тоже проснулась на зоре, после криков старого петуха, быстро завернулась в линялый фланелевый халат и даже накинула сверху старое серое пальтишко с цигейковым воротником, еще в девичестве купленном на первую зарплату. Хоть и лето на дворе июнь месяц, а всё же на зорьке то еще прохладно. Ковыляя по скрипучим половицам, Галина вышла на веранду и затаилась у окошка выходящем на улицу. Прошло не более пяти минут и на дороге показалась сутулая фигура с охапкой цветов в руках. «Ишь окаянный, уж годков то сколько прошло, а он всё таскается в этот день за деревню, на кладбище. Уж столько воды утекло, и гимн сменился, и молодёжь в деревню приезжает с телефоном каждый, а он всё забыть не может!!» — с досадой подумала она. По-началу она выскакивала за калитку, пыталась уговорить, соблазнить, одуматься, да всё без толку! Посмотрит на Галю он своими глазами цвета спелой смородины «Нет» — говорит — «Ты уж прости Галка, люблю я её, хоть и нет средь живых, да не могу я на других глядеть! одному мне век коротать до встречи с нею, ТАМ»
А лет десять назад Галка перестала в это летнее утро выходить на дорогу. Только из окна веранды пугливо смотрела на него и не могла налюбоваться. Поняла она не будет он не с нею не с другой бабой во всем мире. Только жена его покойница на уме. Любовная память — она такая крепкая ни чем ее не разорвать даже вот смерти она не по зубам оказалась. Да и она так тоже замуж не вышла.
Первой красавицей была Галка. Высокая, стройная, голос звонкий — как бывало, начнёт Иван на гармони играть, а Галка песни поёт. Красивой парой они были бы да вот не сложилось. И все уж думали, что свадьба не за горами, да если б не появилась Василиска, так оно и вышло бы. Да только много слёз пролила она тогда на свадьбе Ивана и Василисы. А как потом возрадовалась, когда не стало её. Нет, конечно, она не желала плохого ей. Понимала, раз Иван на ней женился значит было в ней что то, чего в других, и в ней самой не было. Да только боли её сердечной это понимание никак не уняло. Да и после смерти жены Иван был не преклонен. Не с какой девкой больше шашни крутить не стал.
Только однажды на пятом что ли году после смерти жены в поле во время покоса, когда мужики и бабы разбрелись в тень деревьев на обед, а Иван остался, то ли цигарку скрутить, то ли еще что но отстал он от товарищей, а Галка уж и смекнула подругам что-то соврала и бегом в поле. Там запыхавшись от бега, нашла она Ваню распахнула одёжку бесстыдно обнажив круглые груди унизанные жемчужинами пота, с прилипшими травинками и выпалила — «Люблю я тебя Ванька с детства люблю! Умерла она, не всю же жизнь теперь страдать!» Не сдержал он себя тогда, шутка ли после смерти жены не видели его ни когда с бабою. Всем отворот поворот давал. А тут было накинулся на Галину он как зверь на кусок мяса и восторжествовала уж было Галка, да рано, зарылся он лицом в волосы ее, да так и отпрянул. «не васильками ты пахнешь Галя, не могу я так» и ушел.
Галина спешно застегнула одежду и так и зарыдала в высокой траве. Иван к чести сказать не кому об том и словом не обмолвился, но с ней Галей наедине больше не оставался. А Галя так и не вышла замуж. Мужики колхозные сначала было побегали за ней да потом переженились все на более сговорчивых девчатах. Красота быстротечна, а любовь она на всю жизнь. Вот так и осталась в надежде дождаться Ивана. Но вот уж сорок годков скоро минет, а он как и в первый год Зимою, в день рождения Василисы, летом в день ее смерти и в день, когда впервые увидел её, и осенью в день свадьбы ходит на кладбище, летом с васильками, а осенью и зимою — так бредёт и не метель не дождь ни град, не зной, ничего ни разу не остановило его и всегда в чистой рубахе да штанах, а зимой то конечно фуфайку нацепит но под ней всё тот же костюм что на свадьбу да на похороны одевал.
В первые годы Галка тайком бегала за ним на кладбище, но показаться так и не посмела. Встанет Иван у низкого холмика, смахнет со старого креста грязь или снег, положит цвети и долго сидит и говорит о чем то. О чем Галка не знает ибо ближе подойти не смела. И всегда ухожена могила Василисы, аж любо дорого поглядеть, только вот рядом неприметный холмик с покосившимся и прогнившим крестом не волнует Ивана, он даже и не смотрит в сторону его.
А покоится там дитятко, что убило Василису в тот жаркий июньский день. Бабы то сначала тоже пытались вразумить Ваньку и даже приносили кое-кто цветы на могилку безвинного дитя. Но Иван раз поймал Любку Макарову жену и строго велел всем передать, что б не смели, ни она никто другой никогда ни цветов приносить, ни расчищать. Только крест, наспех сколоченный не тронул, но и имя не дал написать. Да и какое имя
Не было имени у него, не успели назвать, Иван не дал… Так и умерло дитя вслед за матерью. И не простил Иван ему смерти Василисы. Оттого заброшена могилка с безымянным крестом.
Иван как сейчас помнил тот летний зной. Они с мужиками работали в поле — сеяли пшено и уж собирались на обед. Как в поле показались несколько баб с фермы они что-то кричали, издалека сперва не разобрать было а потом уже подбежав ближе задыхаясь от быстрого бега перебивая друг друга сообщили они, что у Василисы начались роды и фельдшер толстушка тётя Соня уже отправила машину в райцентр, за врачом потому что роженица плоха, слишком худа и работой изнурена и может умереть. Иван как был без рубахи, так и побежал в деревню. Товарищи пожали плечами и бабы поохали и разошлись. Летом в деревне самая работа — некогда лясы точить. А бабам то, что сделается Они для того и нужны детей рожать, и не она Василиска первая не она последняя ишь цаца, родит да оправится и зачем только машину то в райцентр посылать Однако роды и впрямь были тяжелые, хоть ребёнок был не большим, а скорее даже слабым и худым, однако, тощая Василиса потеряла много крови. Да бог знает отчего она не выдержала женской доли. Но сутки, промявшись в бреду, не вынесла она мук и умела.
Иван ни на шаг не отходил, не сомкнул глаз все сутки напролет, что-то говорил ей в редкие минуты просветления, держал за руку и плакал как малый ребёнок. Едва оттащили его самого уже, ослабшего, с поблёкшими глазами, от холодеющего трупа супруги. А к утру следующего дня умерло и дитя, Иван даже не взглянул на него не разу и слышать о нем не хотел — оно убило его жену. Председатель все жители деревни сперва думали — запьёт он горькую, да или вслед за ней уйдет, не вынеся горя, повесится. Но нет через три дня после похорон Иван вышел в поле, только вот суровее стал взгляд его, да никто больше не слышал его гармони. Так и пылится она у него в шкафу.
И только из года в год исправно три раза в год ходил он на кладбище — летом с васильками и граблями, а зимой с лопатою расчистить снег. Вот и сегодня в день смерти её он шел на кладбище с охапкой васильков. — «Вот и я родная! ты прости, что редко так прихожу, стар стал я, а ты-то навечно молода. Прости, что я так долго живу без тебя. И уж не так красив как тогда…ну ты помнишь, когда я увидел тебя! Узнаешь ли ты меня ТАМ Хотя чего это я…узнаешь… а знаешь, я чувствую уже вот скоро свидимся мы с тобой родная моя! Недолго нам в разлуке уж быть. Подожди ещё чуть, мы так долго ждали …ты за Галку то прости, но знаешь ведь, видела ты — не было не чего…тебя я только и люблю и никого не знал кроме тебя и знать не хочу. Дома всё по-прежнему, я не снимал твоих бус со стены, и карточку нашу тоже не трогал, как ты повесила, так и висит всякий день любуюсь на тебя… и герань твою я поливаю, разрослась уже. Вот васильки, какие крупные нынче — прижились наконец, да ароматные и пахнут тобой они, украли запах у тебя моя голубка.»
В сентябре солнышко светит ещё высоко. Но все знают что сентябрь обманывает, не будет более летнего тепла и дни уже идут на убыль. А в доме Ивана Николаевича все по прежнему — только бус янтарных нет на стене, но портрет и герань — на месте, как и навсегда остановившиеся часы. Сегодня, много лет назад стал он мужем Василисы, да так и остался им. На улице по-летнему тепло и проказник ветер торопливо влетает в раскрытое окно. В комнате пахнет васильками. Иван Николаевич лежит на кровати и бессвязно, что-то бормочет. Он одет в тот самый костюм, что был на нем в день свадьбы. «Скоро, скоро моя голубка, чувствую я уже вот-вот… свидимся..» Руки старика слабнут, и выскальзывает из них нитка янтарных бус — теперь ему уже все равно. В комнате, отчего то пахнет васильками… ветхая нить бус не выдержала, лопнула и раскатились желтые кругляши по полу. Его похоронили рядом с супругой.
А Галка умерла на следующий день — ее пристанище — рядом с безымянной могилкой с прогнившим покосившимся крестом. Может они все уже ТАМ примирились..
Ева Романченко

Источник