Дети играют в Афганистан

Тушёнку удобно греть, запихнув ее под выхлопную трубу, хотя, по такой жаре, наверное, можно просто поставить банку на любую часть БТРа: вот тебе и обед.
Я всегда теперь возвращаюсь с работы одним и тем же образом: от метро прямо, около продуктового налево в арку, потом направо, и вот я уже захожу в подъезд своего дома. Там поднимаюсь на третий этаж, ставлю чайник, а сам иду умываться и смотреть в зеркало на свое уставшее лицо. Чайник закипает, и я завариваю себе черный. В баночке есть еще и зеленый, и еще какой-то, но мне привычнее так. Чай горячий, и мне приходится оставлять его остывать. Поэтому я забываю обычно про него и спать ложусь. Утром пью то, что с вчера заварил. Чай холодный и неприятный, но я пью, потому что надо выпить не выливать же.
А мы хлебали из жестяных кружек, всегда быстро, обжигая язык. Потом ничего не чувствуется и можно хоть поганые сухари жевать — все одно. Трясешься в душной машине и только и думаешь, скорее привал и чай этот. Живот сводит.
Но в этот раз я почему-то по-другому решаю вернуться: не поворачиваю у магазина, а прохожу прямо и через двор — к подъезду. Вокруг сирень отцветает, тепло. Во дворе играют дети. Странно. Уже часов девять я поздно с работы возвращаюсь а они играют, причём одни. Никаких взрослых нет. Хотя чего им, в самом деле Пусть! Подхожу и спрашиваю:
Дети, а во что вы играете
Тут самая смышленая девочка Оленька мне отвечает:
Мы играем в Афганистан.
И тут же поясняет мне, потому что я ничего не понимаю:
Женя танк. Он ходит по кругу и тихо говорит «Бах-бах», Сонечка медсестра. Она выносит с поля боя раненого солдата. Ваня раненый солдат как раз. Он лежит на земле и кричит
А ты кто
А я жаркое солнце, восходящее над Кабулом.
Сажусь на скамейку и смотрю. Женя ходит по кругу, Ваня кричит, Сонечка его выносит, а Оленька ходит за скамейкой, на которой я сижу, и машет руками. Хорошее солнце, теплое. Играют серьезно. Они не шумят, говорят только по делу. И лица у них сосредоточенные, будто бы не играют они, а что-то важное сильно делают. Никакого смеха. Я в мысли свои так погружаюсь, что не замечаю, как подходит женщина.
В одном ауле мы остановились на ночь. Откурили, сели отдыхать, и тут Женька откуда-то вылезает, довольный, рожа сочная и говорит нам: Через ручей тут бахча есть, айда ребята… Наелись арбузов до боли в животах. Недоспелые, но все равно вкуснее наших в тыщу раз!
И женщина эта, вместо того, чтобы начать спрашивать детей про игру и интересоваться, почему-то начинает кричать. И как-то странно. Кричит она то ли на каждого вместе, то ли на всех по-отдельности. И что И зачем У меня все настроение портится, и я иду домой. Ставлю чайник, а сам иду к окну: оно во двор выходит. Я знаю, что там внизу дети играют в Афганистан, но видеть их я не могу: ко мне в окошко лезет клен, который прямо под ним растет. Он лезет, а я смотреть не могу из-за него. Выпиваю чай до конца и ложусь спать. Интересно, а о чем та женщина кричит
Однажды сработала тревога. Сонных меня и Женю, так наугад, вызвали из барака. Ему автомат, мне — винтовку. Сели в машину, поехали вдоль проволоки. А там дикобраз запутался, фыркает, пыхтит — так и включилась сирена, видимо. Вытащили. Вот тебе и тревога…
Я опять иду домой и опять не поворачиваю как обычно. Захожу во двор. Дети играют в Афганистан. Я смотрю, а у них еще какой-то мальчик. Он ходит в центре круга, который Женя описывает. Ходит и пригибается. Я подхожу и сразу к Оленьке самой смышленой девочке. Я спрашиваю, кто этот мальчик, а она сразу мне отвечает, будто бы это обычное дело, что дети играют в Афганистан:
Это Артем. Он моджахед. Только он за нас, поясняет Оленька.
Сижу и смотрю. Только теперь не об игре думаю, а о женщине. Она скоро должна прийти. Кричать. Что ей дети сделали Они же ничего такого! И я так увлекаюсь мыслями о том, как она сейчас подойдет, наверняка опять будет ругаться и мне будет плохо, что и не замечаю: она и впрямь приходит и снова за свое. Я спешно встаю и ухожу, словно мне куда-то надо. А мне никуда не надо, только если чай пить: завтра суббота.
Забавно, как я снайпером стал. Стоим, и определяют нас. Зачитывают список: …Клочков — автоматчик, Гребенщиков — автоматчик, Архангельский… — Товарищ лейтенант, автоматы кончились! — Архангельский — снайпер На полигон сходил, пристрелялся. Кажется, нормально.
Сегодня суббота, и на работу мне не надо. Могу, как обычно, лежать дома и толстеть. Но сейчас мне не до этого. И я встаю и ухожу из квартиры. Мне приходится весь день шататься по Москве, чтобы часов в девять опять через двор вернуться и посмотреть на детей, которые играют в Афганистан. Это нечестно — просто вечером из дома выйти. На них надо смотреть, когда возвращаешься.
Вечер. Иду во двор. Дети играют. И вот только сейчас мне пришла в голову мысль спросить у детей, а знают ли они, во что. Оленька самая смышленая девочка вдруг останавливается и хмурится как-то слишком серьезно. Смешно серьезно. Отвечает мне.
Мы играем в Афганистан потому, что Ленька Фёдоров так сказал!
И она снова стала изображать солнце, встающее над Кабулом.
Давно не было гречки. Только овощи, которые женщины выносят. Да и вот, арбузы иногда. На следующей неделе должны встретиться с дивизией, где есть повар. Нашего-то, в прошлом месяце подстрелили.
Воскресенье. Я сегодня много сплю. Видимо, заболел и поэтому сплю. Но вечером, все же, иду во двор. Не могу без этого. Но сил ходить по городу нет. Среди детей вижу еще одного новенького. Я стою в тени клена и старюсь угадать, кто он. Этот мальчик выглядит чуть старше, чем остальные. Он просто стоит перед Оленькой и смотрит. Но она его ниже и он должен смотреть тоже ниже. А, наверное, надо, чтобы вверх. Я подхожу и сразу говорю Оленьке самой смышленой девочке что это, наверное, пограничник. Оленька смеется и кивает. Радостно так. Это Пашка. Так мне нравятся имена этих детей! Они простые и родные такие всегда, Егорки только не хватает. До прихода злой женщины я ухожу.
На Володин день рождения пускали салют сигналками. Разрешили. Били зелеными, а то мало ли. Тогда еще решил, что как вернусь в Москву, курить брошу. Бросил.
Дома открываю окно, туда лезет клен. Шелестит почти в лицо. Сплю с открытой форточкой. Надо привыкать. Май все-таки. Хорошо, когда сидишь, пишешь что-то за столом, журчит тихо за стенкой, а кленом пахнет. Не сыро, по лесному, а как-то душно-сладко. Жизнью пахнет.
Один раз, после очередного рабочего дня, сижу на кухне и пью чай. Внезапно, как молния, бьет мне в голову мысль. Некое осознание. Я даже встаю, оттого, как я всё понял. Всё понял. Дети играют в Афганистан. В войну. Есть танк, раненый, медсестра, пограничник. А врагов нет. Все «наши». Есть только «наши» и солнце, встающее над Кабулом. А их-то и нет. И смешно стало оттого, что мне вдруг всё понятно. Понятно, почему они играют в Афганистан, понятно, почему одни, понятно, почему женщина ругается все потому, что они все полностью сами свои. Никого нет. Есть солнце, люди и Афганистан.
Я пропустил лето. Просто однажды проснулся и понял, что уже сентябрь. Число 4-5 где-то. Я прямо-таки удивился. С этими детьми, работой, мыслями я пропустил день рождения дедушки, недельный отпуск, возможность съездить в Тверь. А потом я успокоился. Дедушка умер, а отпуск и Тверь всегда успеется. Да и что мне Последнее что ли лето Снова будет весна, снова будет клен. Все будет снова. «Всё опять повторится сначала»
Когда вернулись в Москву, поступил в Лумумбу. И Володя туда же. В одной комнате жили. Я же тверич, а он из Чебоксар. Часто выходили в парк за университетом гулять. Шатались там до ночи, вспоминали. Арбуз даже купили однажды. Только он, хоть и спелый, пресный был.
Я вот опять прохожу во двор, и вдруг, такая неожиданность, вижу только Оленьку самую сознательную девочку. Она сидит и строит что-то из палочек. Я у неё спрашиваю, где остальные, а она так наивно глаза поднимает и говорит: «Заболели». Мне вдруг становится неудобно за себя. И смешно в то же время. Дети же и впрямь могут болеть! Я сажусь на скамейку. И опять спрашиваю, а что Оленька самая сознательная девочка строит. Она с той же наивностью отвечает, что наш дом. Я присматриваюсь и вижу, точно, наш дом! Вот подъезд, вот каморка дворника. Только клена нет. Я говорю про это. А девочка, хотя, казалось бы, самая сознательная, отвечает, что не нужен этот клён. Что это из прошлого, а сейчас клёнов нет. Откуда в Афганистане клёны Мне сразу становится скучно: как это, клён не нужен Я встаю и разочарованно иду домой. Пить холодный чай.
С Володей на курсе втором нашли в комнате ежа. Он пыхтел. Как дикобраз. Оставили его на недельку. Кормили морковкой. А он сам взял и удрал.
Прихожу домой и вижу уведомление на телефоне, что, мол, штормовое предупреждение и что будет гроза. Закрываю окна. Опять гроза. Не привыкать. В такую погоду хорошо лежать на полу и в окно незанавешенное смотреть.
Но эта гроза оказалась особенной. Молнией разбило мой клён. Утром вышел на улицу и узнал об этом. Увидел. И сразу в голове моей сплелись слова Оленьки о том, что клён этот вовсе и не нужен. Мне стало обидно за это. Вышел во двор и пошел к детям сразу. И Оленьке сказал всё, что думаю о ней и клёне. А на скамеечке паренёк сидел. Усталый. Чечня, наверное. И как увидел, что я детей ругаю, еще больше усталым стал. Вытянулся весь. И ушел. А потом и я развернулся. И тоже ушел
Возвращаюсь с работы ночью. Дети играют в Афганистан. Я через двор не пойду.

Источник