Милосердие

 

Милосердие Снаряды ухали, как ночные филины, заставляли слипаться глаза. Я не могла представить свой сон без этих звуков, когда все, наконец, закончится. Хоть включай в записи плеера, вместо

Снаряды ухали, как ночные филины, заставляли слипаться глаза. Я не могла представить свой сон без этих звуков, когда все, наконец, закончится. Хоть включай в записи плеера, вместо привычного шума прибоя, клади на прикроватную тумбочку, и, поворочавшись, проваливайся во мрак. За окном тоже мрак может, потому что оно доверху заложено мешками с песком Фокусирую глаза прямо перед собой и вижу отражение черт его знает, мое ли. Я недавно закончила школу, поступила на первый курс, а с грустной женщиной в стекле, с воспаленными глазами и восковым, но заостренным лицом, я не знакома. У нее впалые щеки, а меня дразнили бубликом. Веки опускались, и фигура в окне растворялась, уступая привычным мешкам, которым и положено там быть.
— Маришка! Отправлю в диверсанты! Хрен найдешь тебя, чесслово.
Пыхтение сзади, и тяжелая ладонь на моем плече выдергивает из болезненной полудремы.
— Не надо в диверсанты, товарищ командир. Я вам и тут пригожусь. Изображаю улыбку, получается не очень. Как, в принципе, и у огромного мужчины в расстегнутом кителе, пахнущего потом и мылом.
— Еще бы. Спускайся на дно, да сумку свою захвати а, она и так с тобой. Умница.
«Не все же бойцов почем зря мучить». Мужчины в принципе боятся уколов, а некоторые, видно, до такой степени, что жалуются командиру, мол, я ничерта не умею. Возмутилась бы, вот только от здоровяка все так же пахнет мылом, и мы тревожим шагами ступени, чтобы вскорости оказаться на «дне». Так именовали обычный подвал, где допрашивали пленных, держали провинившихся, да и всех мало-мальски подозрительных личностей, отловленных патрулями на улицах города. И я хорошо усвоила одно если от командира исходит запах пота и мыла не машинного масла, оружейной смазки, алкоголя а именно мыла, значит, на дне кому-то не поздоровилось. Сочетание было так же естественно, как дождь и зонтик руки нужно отмыть, если испачкал их кровью, все остальное вполне терпимо.
— Лекарства на эту мразь не трать все равно завтра на ноль помножим. Коли водичку. Хотя, я бы ему уксус по вене пустил Но я же не зверь. Вовремя поправился, вот только согласиться сложно. Я видела пленных со снятыми скальпами, срезанными татуировками, еще живых, но с кровавым месивом вместо лица Что ждет меня теперь, за железной дверью, у которой на ящике из-под снарядов, прислонившись к стене, засыпает часовой.. Ничего хорошего. Ну а что может быть хорошего, это война.
Иногда я, все же, задумывалась, как могла сложиться жизнь, не случись того, что случилось. Я поступила в медуниверситет и стала бы врачом другой дороги в принципе не было. Хоть мои родители потомственные торговцы всеми руками голосовали против, плевать я хотела на их мнение. «Сестра милосердия» — говорили старушки на улице, наблюдая за моими попытками вернуть в гнездо птенца или вылечить сбитую машиной собаку. Я улыбалась сквозь слезы не всегда удавалось спасти несчастную живность. Но уж людей, когда вырасту, я точно спасу всех, до единого.
«Коли водичку». Я колола. Хрипящим от боли пленным. Мне внушали, что они не люди. Я плакала по ночам, набивая рот подушкой, пропитывая ткань слезами, сжимая спинку кровати до посинения пальцев. Что теперь
«Уж это точно не человек. Не сомневайся». Куда деваться, тебе ведь так проще, товарищ командир.
«Пацану было шестнадцать, чуть младше тебя». Огромный мужчина в расстегнутом кителе не жалел подробностей.
Что ж, мой подопытный несостоявшийся насильник собственного ученика. А если бы не завуч, волею случая заглянувшая в кабинет стал бы вполне себе состоявшимся. Я почувствовала, как отвращение подступает к горлу все ближе, будто мне в желудок пропихнули комок дождевых червей, и они не намерены там оставаться. Почему я должна иметь дело с этим Почему сейчас мне видится, как преступление совершилось
В голове заскрежетал проектор, показывая новые и новые кадры, нарисованные воображением. Может, в прифронтовом городе, несмотря на прилеты снарядов и нехватку провизии, удалось взять настоящего маньяка Может, на сей раз командир прав, и не зря его руки сейчас пахнут мылом Или я сейчас заряжаюсь ненавистью до готовности плясать под чужую дудку Время покажет, а мне придется смотреть во все глаза.
— Развлекайся. Грохнуло за спиной синхронно со звуком закрывшейся двери. Теперь мы наедине. Кто же ты
Делаю шаг, затем второй, медленно, пока глаза привыкают к тому, что их выедает слабый оранжевый свет. В углу на грязном матрасе лежит тело. Тело Человек Не разобрать, пока не подойдешь ближе.
Запах крови и, кажется, даже вкус. Я давно привыкла, что война извлекает из людей их собственный металлический привкус. Проверяет на прочность Хочет выковать нечто новое Или просто разложить на атомы, свести в ничто, помножить на ноль
Он жив его глаза смотрят, прямо на меня, заставляя вздрогнуть. Нет, к этому не привыкнуть.
«Коли водичку». Я механически вскрываю ампулу промедола, одним ударом попадаю в мышцу бедра сквозь одежду. Я человек, черт возьми! А ты, командир, сволочь! Рубашка мужчины, лежащего передо мной, когда-то была белой, а не насквозь красной. В его лице раньше без труда различались черты, а теперь на красно-синем фоне можно увидеть только сухие губы и спокойные глаза. Осколки костей не торчали из предплечья, а пальцы не были посиневшими и переломанными. Над коленями не было кровавых пятен на прилипшей к коже ткани брюк, не было круглых пулевых отверстий. Как же ты, Господи, допускаешь такое! Где, черт побери, твои глаза!
— Я тебя помню. Неужели прошли необходимые десять минут Может и больше, на дне теряешь счет времени. Но промедол начал действие, умерив боль и вернув человеку голос. Ты девушка с обложки.
Я отшатнулась, вскочила на ровные ноги. Метнулась прочь, к двери, чтобы вырваться, выйти, исчезнуть, не видеть. Потому что не могла больше видеть! Но память продолжала издевательски смотреть.
***
Прошлым летом, до войны, я сидела на скамейке в парке. Светило солнце и где-то рядом плескалась река с кораблями и лодками, кричали птицы и пробегающие мимо дети.
— Разрешите вас нарисовать В мое умиротворение внезапно ворвался голос. Так и есть глядя по сторонам и внутрь себя, я даже не заметила художника, хотя рядом был не только он, но и мольберт, и кисти, и отставленный в сторону холст с неоконченным пейзажем видом на набережную.
— Простите, но нет. Я не смогу вам заплатить. И ведь правда бы не смогла откуда деньги у студентки меда Потому хотелось, чтобы он поскорее ушел уже и так призналась в своей несостоятельности.
— И не надо. Примите это как подарок.
— Вы часто рисуете бесплатно Мозг чувствовал подвох, ровно до того момента, как мужчина продолжил говорить.
— Только если вижу перед собой шедевр. Не бойтесь это не флирт. Просто вы похожи на девушку с обложки, какого-нибудь журнала об искусстве, ведь в вас нет ни грамма пошлости. Вы живы, потому что задумчивы. Cogito ergo sum.
— Я мыслю, а значит я согласна. И как мне пришло в голову перевести в шутку Декарта Вероятно, осточертела книжная латынь. Или просто я никогда не слышала подобных слов..
Он работал быстрыми карандашными штрихами, затем замирал, глядя на меня, и в то же время я разглядывала его. Мужчина средних лет, о которых говорят «интеллигентной наружности». Никаких канонических беретов с шарфами может, не по сезону Льняные брюки и белая рубашка навевали ассоциации о средиземноморском побережье. Но главное его взгляд, — не пронзающий, не изучающий, не оценивающий. Другой. Он смотрел, просто наблюдая и не желая вмешиваться. Не давал советов замереть или повернуть голову под неестественным углом. Не совал в руки яблоки или гроздья винограда, превращая натурщицу в натюрморт. Смотрел и все. Но от него веяло теплом.
— Готово. Надеюсь, вы не будете слишком строги ко мне. Художник улыбался, пока я силилась закрыть рот, пригвожденная к земле у мольберта, как бабочка иглой.
— Это я Наконец, удалось выдохнуть мне вопрос, и он автор шедевра взглянул на меня с удивлением.
— Конечно.
— Разве я такая
На рисунке смотрела вдаль девушка на скамье. Не сразу я заметила, что работа выполнена простым карандашом в ней было столько цвета и жизни, столько нежности и любви Куда она смотрит В будущее Почему взгляд ее грустный и строгий Так изображают Мадонну, но ведь я просто Маришка, студентка без копейки в кармане, присевшая передохнуть на набережной в летний полдень. Почему, как он увидел меня такой..
— Вы плачете Только сейчас я поняла, что, черт возьми, да плачу. И голос гения стал обеспокоенным. Я вас обидел Хотите, я порву рисунок, прямо здесь
— Нет! И слезы разом высохли от испуга. Вы правда подарите его мне
***
Теперь стало ясно, куда смотрела нарисованная я. Прямо в глотку войны, распахнувшей пасть ровно через год, прямо в спокойные глаза художника на окровавленном лице.
— Как как вы сюда попали Это же вы, верно Вас оговорили Как вам помочь Это какая-то ошибка!
Я была готова забарабанить по двери, всполошив всю казарму, позвать сюда командира, и требовать, или умолять, а может, все сразу, чтобы человека, лежащего в углу камеры на грязном матрасе, немедленно отпустили. Немедленно доставили в больницу с сиренами и мигалками. Чтобы лучшие врачи собрали из осколков его руку, и он снова смог работать над картинами. Но тихий голос остановил меня.
— Нет, не ошибка.
— Но — В голове не укладывалось. Внутри черепной коробки столкнулись образ насильника, которому я сама желала смерти до того, как войти сюда, и скромного, но истинного гения, с теплым взглядом, гения, предсказавшего мою жизнь. Так не бывает, нет.
— Пообещай, что не будешь вмешиваться. И никто, ни одна живая душа, не узнает о том, что я расскажу. Если хочешь знать.
Я просто кивнула. Он со стоном попытался приподняться получилось скверно. Тело не слушалось больше. Зато голос остался прежним.
***
Я любил Мишеля так, как только может один человек полюбить другого. Не помню, как это началось, да и нужно ли Нет, я не считал свое чувство неправильным или болезненным разве любовь бывает плохой
Он был моим учеником в школе искусств. Лучшим учеником. Ему не нравилось банальное «Миша», потому он сам назвал себя Мишелем. Он вообще не терпел банальщины и заурядности ни в других, ни в себе.
— О чем вы думали, когда написали это После урока Мишель остался рассмотреть поближе мою работу. На картине была поглощающая все живое дыра. О войне О крахе современности О смерти как материи, а не явлении
— Я просто был пьян.
Мы вместе смеялись, и не раз. Мишель был юн, но в то же время стар потому, наверное, не находил места среди сверстников. Помню, как впервые коснулся его руки, помогая направить карандаш под нужным углом. Помню это ощущение, пронзившее будто током. Наверное, Мишель почувствовал то же самое.
— Почему вы избегаете темы любви Думаете, ее не существует Как-то задал он мне вопрос.
— Думал. Позволишь изобразить тебя
Надеюсь, он хранит ту мою работу. Хотя, лучше бы выбросил, чтобы не чувствовать боли. Ясно было у нас ничего не выйдет. Не в этом мире, не в этом обществе может, позже, когда мы переродимся в нечто иное. Хотел бы я стать землей, в которой Мишель прорастет, окрепнет, станет деревом, высоким, или нет все равно прекрасным. Плевать, что никто не замечает землю, любуясь деревом оно того стоит.
— Теперь вы верите! Мишель стоял перед холстом, глядя на себя. На нас. На то самое дерево, на мое сердце. И должен был последовать взрыв, уничтожающий заурядную материю вокруг. Я люблю вас!
Он сам, его губы, его душа, все естество Мишеля потянулось ко мне. Класс был пуст, но даже будь он полон, я ответил бы на поцелуй наш первый поцелуй, в который даже не верилось.
Потом хлопнула дверь, и стало ясно нас видели.
— Ты пойдешь к директору прямо сейчас. Не спорь, Мишель, если действительно любишь. Пойдешь и скажешь, что я домогался к тебе уже давно. Что пытался изнасиловать. Понял
— Нет! Никогда! Это неправда! Вас ведь убьют. Как же сверкали его глаза. Гневом, отчаянием его хватило бы на тысячу шедевров, на миллионы стоваттных ламп.
— Ради тебя я умру счастливым. А ты должен увидеть жизнь, иначе тебе ее не дадут. Считай, что это моя последняя воля. Ты не можешь не выполнить ее.
— Но вы не видели мою работу! Она о вас!
— И это единственное, о чем я жалею. Я подтолкнул его к двери, сжал напоследок ладонь. Прощай, Мишель. Прощай, моя любовь.
***
— Последних слов он не слышал, но, думаю, чувствовал. Шаги затихли в коридоре, а я остался ждать. И вот. Я здесь, ты тоже здесь. Обещала сохранить все в тайне, верно
Слезы мой наркоз. Они закрыли глаза, а иначе не избежать сумасшествия. Я всю жизнь мечтала спасать людей, всяких, кем бы они ни были. Но теперь не могу спасти такого сильного, хорошего Человека ли Или землю, на которой растут деревья
— Что мне делать Как ужасно глупо спрашивать, что делать, у истерзанного мученика. Искать у него помощи. Утешения. Ибо я не знала в ту секунду, как жить дальше. Как просто взять и жить, будто ничего не случилось, и не случится завтра утром. «Все равно на ноль помножим». За что!
— Оставаться собой. И слушать только сердце разум бывает слеп.
Он улыбался! А я
Я ставила укол со всей нежностью, какая только была во мне. Сухие губы беззвучно произнесли «спасибо». И навсегда закрылись глаза, умеющие наблюдать, не вмешиваясь, не оценивая, не пронзая. А потом темнота, будто смерть пришла за мной.
Не помню, как поднялась со дна наверх. Не помню, когда подошел командир.
— Что, сдох ублюдок
— Умер!
Но помню, что поклялась оставаться собой.
Iren Stein

 

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *