Зверье моё

Есть животные, которые на самом деле люди. Они только притворяются животными. Может, в прошлой жизни они были людьми, а потом вернулись в этот мир в другом обличье… надетом по ошибке или второпях. Впрочем, кто знает, может, это я была в прошлом кошкой или собакой, а вернулась — по ошибке — человеком
Мы живём втроём — кошка Фаина, пёс Шлёма и я.
Сейчас мы с Фаиной «гуляем» на крылечке. Она сидит рядом с гордой головой и втягивает носом воздух. Перед нами — дорожка к калитке, с обеих сторон заросшая душистым табаком. Он кружит нам обеим голову. В вечернем воздухе плавают облака нежного, невесомого аромата. Фаина втягивает его ноздрями и косится на меня. Откуда она знает, что я тоже пьянею от этого волшебного цветочного запаха
На калиточном столбике умостился соседский кот с банальным именем Васька. Фаинин кавалер. Вот он — кот, настоящий, кошачий. Ничего в нём человеческого. Фаина вертит им как хочет. Куда ему до неё! Уставился со своего столбика преданными круглыми глазами, а она его даже не видит.
Не кокетничает, а действительно не видит. Она со мной сидит. Могут две женщины на закатном крылечке посидеть, помечтать
И вдруг Фаина подняла дымчатую лапку, как женщина для поцелуя, и так — с протянутой — осталась. Даже глазищи зелёные прикрыла. Шляпку бы сейчас ей! Хотя шляпа окончательно превратит её в женщину, а мне всё-таки кошка нужней.
Васька, конечно, ничего не понял. Фаина глянула мне в глаза, прямо нырнула. «Ну, не дурак» — спросила. «Дурак» — молча соглашаюсь. Фаина ушла в себя и начала делать маникюр — вылизывать свою изящную лапку, каждый пальчик, каждый коготок. Любовно, бережно. Это надолго. Это пусть Васька любуется, а я просто подышу. Мне ваши амурные дела без надобности.
Итак, я вдыхаю, а Фаина лижет кулачок. Сопит старательно.
Васька не выдерживает.
— М-р-р… м-р-р… — со столбика.
Фаина не слышит. Изучает пальчик. Лизнёт — посмотрит, опять лизнёт. Уж эти мне жженчины!
На дорожке Шлёма разлёгся. Тот ещё человек! Уже два дня на меня обижается. Я пытаюсь подъехать к нему и на козе, и на метле, но не получается пока. Шлёма оказался страх какой обидчивый.
Породы он неизвестной, скорее всего, дворянин. Появился из воздуха, просто возник за калиткой. И заходить в эту калитку не спешил, жил на лавочке. Не навязывал себя. Мы с Фаиной выносили ему еду. Пёс ел, но не благодарил и не спешил с нами знакомиться. Он к нам приглядывался. Лавочка ему подходила, а мы пока нет. А лавочку занял!
Нам с Фаиной сидеть было негде, и мы устраивались на крыльце. А большой чёрный собак с висячими ушами — на лавке с той стороны заборчика. Он пропускал всех гостей, он сторожем не нанимался и не его это заборчик! Он, может, вскорости уйдёт — чего ж стараться
Собак возлежал на скамье и время от времени поглядывал на нас в щель между штакетинами. Фаина каждый раз привставала и в волнении перекладывала хвост справа налево.
— Фаина, игнорируй, — шептала я, кладя ей на хвост руку. — Не обращай… Уйдёт сам.
Но пёс не ушёл. В один прекрасный вечер он решил, что мы неплохо выдержали испытательный срок. Сполз с лавки, толкнул калитку, поднялся мимо нас на крылечко и улёгся сзади. Мы с Фаиной переглянулись и, подумав, она ушла в цветы. Переживать. Она не выносила беспардонности, но я молчала, и Фаине осталось только терпеть. Но она ведь умница. Еду выносили Лавку уступили Сами виноваты…
Друзьями они так и не стали. Но они жили в одном доме и … смирились. Внешне поддерживали приличия. Фаина, как истая женщина, нередко позволяла себе фыркать в сторону Шлёмы. Просто так. Очень ей нужно было искать повод! Она жила в комнатах, а Шлёма на веранде, и это тоже поднимало её в собственных глазах. Фаина была подпорчена снобизмом.
К тому же Шлёма был пришелец. Неизвестно откуда. Я замечала, что Фаина, бывало, издали изучает пса колючими изумрудными глазами. Ей хотелось бы, чтоб тот исчез. В основном, видимо, из-за меня. Она ревновала, и страстно.
— Фаинка, — говорила я, — оставь Шлёму в покое.
Но мне казалось, что это она зря. Шлёма не испытывал ко мне большой любви. Он просто жил с нами. Нашёл себе дом и жил. Большой чёрный пёс с короткой гладкой шерстью и янтарными глазами. Человек такой, собачий. Спокойный, даже флегматичный, Шлёма не мотал хвостом, не лез особо в дружбу и никого не лизал, ни меня, ни, тем более, Фаину. Да она бы и не разрешила!
Откуда-то он понимал слова. Не команды, а именно слова.
— Умный Шлёма, — говорю я, и Шлёма соглашается, и морда довольная.
— Плохой Шлёма, — в его глазах недоумение. Даже брови поднимает. «Ничего себе», — наверное, думает он.
— Шлём, мне бы мячик… тапочки… веник.
И он приносит, но не даёт в руки, а кладёт на пол — тянись сама.
Часто мне нравится его просто дразнить. Очень смешно дразнить не глупого щенка, не таксу-вертушку, а большого серьёзного пса.
— Шлёма дурак, балбес. Шлёме место в зоопарке.
И Шлёма тут же надевает на нос безразличие и уходит. И долго думает в одиночестве.
Меня часто мучает мысль: где он жил раньше Как занесло его на нашу лавочку Он бы, может, и рассказал, да мы всё равно не поймём.
Два дня назад произошёл казус. Всё было как всегда: вечер, цветочный аромат, даже Васька на калитке. Проглянула первая звёздочка, ещё робко, нежно… Шлёма сидел сзади меня, когда Фаина выплыла на крыльцо. Что уж там у них случилось, не знаю, замечталась, глядя на розовое небо. И вдруг вижу — Фаина с визгом летит с крыльца в заросли космеи. Тяпнулась в самую серёдку и запуталась там.
— Ты что, с ума, что ли, тронулся! — и я в сердцах даю Шлёме по затылку.
Вытаскивая кошку из космеи и проверяя, всё ли у неё цело, я уже раскаиваюсь. Зря я так унизила Шлёмино достоинство. Да и ведь Фаину свою знаю! Уж конечно, вытворила чего-нибудь! За моей спиной. Дыму без огня, как говорится…
А Фаина вцепилась мне в плечо и вся дрожит. И — надо же! — не от страха, не от боли, а как дрожала бы разъярённая женщина — от жажды мести. Глаза сузила, как зелёные лезвия, воздух ими режет.
«Господи, думаю, да какая она кошка Сейчас бы ей пистолет.»
Шлёма на всякий случай сошёл с крыльца и растворился. Вот это он правильно сделал. Абсолютно.
Я занесла Фаину в дом, прикрыв дверь на веранду. Решила, что Шлёма прекрасно переночует под крыльцом. Не в наказание ему, а чтоб Фаина успокоилась и не придушила его ночью. Шлёма этого не понял и оскорбился. И вот уже два дня он не разговаривает с нами и не подходит. Есть отказывается, а пить ходит к ручью. Вот какой дядя противный! За что он так уж обиделся — за веранду с ковриком или за подзатыльник
Как он не любит нас, оказывается. Другая собака давно б забыла. Ну, так то собака… А этот валяется на дорожке голодный и принципиальный. Глаза б мои его не видали! Приютили на свою голову.
Господи, зверюги, скотина домашняя, а тоже сколько сложностей! С каждым носись, каждому угождай, каждый мнит или мнёт, одним словом — выкамаривает.
Фаина, закончив маникюр, следит за ночной бабочкой. Их уже много порхает над цветами. Тени мелькают.
— Фаин, — говорю. — Шлём-то опять не ужинал. Ты бы поговорила с ним.
Вывернула лапой ухо наизнанку, молчит.
— Тебе так не идёт. — Возвращаю ухо обратно. — Фаинка, вредина ты такая, он же подохнет у нас. Из-за тебя всё.
Отворачивается.
Сижу, обхватив колени ладонями, сцепив пальцы. Руки — кольцом. И вдруг Фаина прыгает в это кольцо и сворачивается, как в гнёздышке, у меня на коленях. Приготовляется, якобы, спать.
Я даже опомниться не успела. Опять её фокусы!
И тут Шлёма вскакивает, подлетает к нам и смотрит на кошку в глубокой тени моих рук. А потом на меня — укоризненно, обидчиво. Печально.
Глаза в глаза…
— Ты моя хорошая, — искренне говорю я. И даже голос у меня чуть дрожит. — Ты моя золотая. Ты моя не жравшая несносная Шлёма. Неописуемая.
Он ложится и утыкается носом в мои тапочки.
Васька зевает, прыгает со столбика и исчезает в кустах.
С.

Источник