Я приму тебя и, конечно же, обниму.

Порой кажется, что я был здесь всегда.
Расправлял ветром широкие хвойно-лиственные легкие и от каждого вздоха шел протяжный скрип. Мох на моих ногах, руках и плечах украшал тело, как лучшее из одежд. Сначала меня было мало. Я бережно храню среди корней мать-реку, ее запах. Будучи юным, я изо всех сил цеплялся за подол прозрачной прохладной юбки, ломал камни, лишь бы коснуться ее нежной руки, припасть к струящимся пальцам сухими от жажды губами. Мать-река отдала мне свою душу и кровь, наполовину иссушась, как это часто бывает с родителями. Теперь моя очередь служить ей защитой.
Помню, первая жизнь зарождалась во мне.
То осторожная птица, задев крылом ночное спокойствие, сплетет в скрюченных ветвях себе убежище, то лисенок оранжевым пятном забьется под валежник. Время шло, я врос в этот мир навечно, став гостеприимным домом.
На теплой поляне, солнцем укушенный за бок, однажды примялась трава под твоими ногами. Ты спрятался, уткнулся носом в мою кору. Ты был ребенком, забредшим в церковь, где вместо молитв щебечут птицы, а вместо храмовых сводов — одно лишь небо.
Веришь или нет, мы всегда были родней.
Чтобы не спугнуть, я показал самые ягодные места, наблюдал, как краснеют от их сока твои щеки и ладони, вел путанными грибными тропами в обход хищников, напоил источником. Я дарил тебе лучшие подарки: паутину в росе, сверкающую радужными самоцветами, изогнутый посох, подточенный короедом, ежика, пробежавшего аккурат в направлении твоего взгляда. Ты улыбался, благодарил меня, звал другом, тебе было хорошо.
Когда солнце, кутаясь в закат, поманило тебя из моих объятий, я долго смотрел, как исчезает маленькая фигурка на горизонте. Даже когда темнеющая даль съела последние следы, казалось, я еще различал их.
Кора помнит прикосновения. Мне так хотелось верить, что ты вернешься.
И ты приходил. Трижды.
В первый раз вместе с твоими руками на мои камни оперлись еще две пары. Вы наполнили меня шумом, гвалтом, растрепанными волосами, расцарапанными коленками, заговорщицким шепотом, а затем, сразу, раскатами неудержимого смеха. Признаюсь, я был растерян, пытаясь разобрать хоть слово в бушующей человеческой молодости, пару раз даже пытался остановить, замедлить, цепляясь за цветастые рюкзаки. Вы были столь увлечены собой, что мне не удалось привлечь внимания ни ярким оперением, ни изгибом ужа, даже брошенная нора не стала открытием. Зато, предварив первую усталость, я уже подготовил идеальное место для вашего отдыха.
Только груз с плеч был скинут, загорелые ноги в выгоревших шортах скрестились на поваленных стволах, я раскрылся во всей красе. Шуршал ящерицами, отбивал ритм дятлами, танцевал стрекозами, показывал прорезями листвы на траве уникальный театр теней. Конечно, в пылу выступления не забыл об удобстве зрителей — набросил тень на вихрастые макушки, заслоняя от полуденных лучей.
Кто-то из вас захотел есть; я учел и это — вокруг полно зарослей малины.
Но никто не притронулся к ней, вы достали земляного цвета клубни, соль, а ты — еще что-то, ранее бывшее деревом, из чехла…
Мимолетным движением пальцев, склонившись над сухим скопом веток, извлекли пламя.
Я отпрянул, затаив дыхание.
Теперь, на правах гостей, вы пели мне, а ты громче всех. Растроганный, я плакал смолой.
Вечером было гораздо тяжелее прощаться. Я провожал до самого последнего деревца, благодаря за приход с той же чувствительностью, с какой старенькая бабушка целует в лоб самостоятельного внука, на денек приехавшего из города.
И, подобно ей же, ночью у меня прихватило сердце — вы не затушили костер.
***
Сердце, оплетшее жизнью когда-то твое рождение,
Воспринял, как клетку, проникся, что ты окружен.
Кору исцарапав, кусаясь, признал наваждение.
Поджег.
***
Я зализывал раны годами и не держал зла. И все так же мечтал о встрече.
Во второй раз ты пришел уже юношей, и снова не один, а в составе бригады, приехавшей на лесоповал. Пожалуй, мне никогда не было больней, чем от твоих рук, единственная мысль, посещавшая меня: «За что» — тонула в пронзительным визге пилы. Я бы возненавидел тебя, не увидев однажды, как в пятнадцатиминутный перерыв, опустившись в грубой спецовке на один из пней, ты трепетно держишь в руках фотографию. Со снимка улыбалась длинноволосая девушка, обнимая младенца.
— Папа вернется, и у нас будет свой дом, — шептал ты, украдкой целуя бумагу, опасаясь, что кто-то еще увидит трогательное проявление чувств.
И я, тонущий в облаке летящих щепок, простил.
***
Может быть, боги мир наш не так уж и правильно создали,
Раз их лучший ребенок бежит в каменистый мешок,
Боль причиняя, думает, что послан звездами,
И все — так, как надо.
Правильно. Хорошо.
***
В третий раз мы встретились на равных.
Ты потерял годы, время забрало у тебя любовь, восполнив утрату белесой сединой на висках. Обосновался в маленьком домике на моей границе, доживать век. Подобно мне, ты научился терпеливо ждать. Звонка, родного голоса в трубке, смеха и обещаний.
— Пап, я обязательно приеду, только сейчас очень занят, ты уж прости.
А затем — гудки и тишина. Благодаря ей, давящей, тягучей, повисшей на стрелках стареньких часов, ты научился понимать мой голос.
Подолгу мы сидели вместе. Ты молча просил прощения, а я слушал твои мысли, легким ветром гладил по волосам.
Твой нос, так же, как и в пять лет, прижимался к коре, только теперь пальцы, покрытые морщинами, гладили мою кожу с пониманием и человеческой, сыновней любовью.
Я знал, что и ты перенес пожар, сердечный приступ и к старости сам стал похож на подпиленное дерево.
Как я и говорил, веришь или нет, мы всегда были родней.
Не в силах леса предотвратить одиночество, я умею лишь сглаживать его. Но, для понимания и прощения всегда существует своя, особая магия. Именно она однажды утром донесла до нас звонкий голос:
— Пап, я приехал, иди, посмотри на внучку.
***
Спрыгнув однажды с израненных мшистых ладоней,
Загнанный сам собой, в мыслей своих плену,
Приходи ко мне, сын, измученный жаждой погони.
Я приму тебя и, конечно же, обниму.

Источник