Мне четырнадцать, и я чертовски сентиментальна

 

Мне четырнадцать, и я чертовски сентиментальна Я мучаюсь от дефицита теплоты. Материнской теп-ло-ты.В мои четырнадцать у меня нет друзей. Есть бабушки, мама. И они не страдают от моих

Я мучаюсь от дефицита теплоты. Материнской теп-ло-ты.В мои четырнадцать у меня нет друзей. Есть бабушки, мама. И они не страдают от моих подростковых бунтов, потому что их нет. Мои бунты никто не будет терпеть.
Наступает осень. Это самое депрессивное время для меня. Каждой осенью я умираю. То есть выживаю. Мне не до полноценной жизни я в упор не замечаю ничего, кроме пустоты. В которую можно кричать что угодно она будет отдавать эхом. В которую можно забрасывать мусор или непонравившиеся книжки она все равно не заполнится. Пустота, подобная просторному коридору заброшенной психбольницы.
Мне всё ещё четырнадцать, и я с головы до пальцев ног в этой пустоте. Беспомощная. Не могущая заменить главных героев сценария своего детства. Одна-одинешенька. Тоненькая, как стержень шариковой ручки. Только у меня осиная талия. У стрежня такого нет.
Была осень, и я спала.
Меня разбудила мама. Это было больно. Мне всегда больно, когда меня будят. Морально больно. А тут я почувствовала физическую боль. Мама меня била. Своими тонкими руками с длинными ногтями. Она била меня по лицу и хватала за волосы. Прямо за корни так больнее.
До полного пробуждения я думала: уже попала в ад. За все свои согрешения вольные и невольные как в молитве.
Ад был в моём доме. На ночь я забывала об этом, а утром снова училась с этим жить.
Мама разбирала мой рюкзак. Тряпочный такой, старенький. Он пережил тяжелые времена несколько осеней подряд. В нём было только два отделения и ни одного секретного. Ничего не спрячешь. Даже сдачу из магазина.
Она никогда не трогала мои вещи. Ни разу за мои четырнадцать.
В рюкзаке не было носовых платочков, денег и паспорта. Там была пачка сигарет и зажигалка. А ещё недоеденный «Twix. И «Белые ночи» Достоевского.
Сигареты я украла у дедушки он покупал Marlboro целыми упаковками. И хранил на самом видном месте. Но жил отдельно от нас. Я стащила пачку с балкона, когда была у него.
Зажигалку взяла у бабушки на кухне. Тогда у нас не было электрической плиты. И на столе всегда приходилось держать спички или зажигалки.
Я чувствовала вкус крови. Она стекала с носа. Или со лба. Бабушка как-то ударила меня металлической палкой с того момента лоб иногда кровит.
Вкусно. Мне нравится кровь. Я с детства люблю её. Как из людей пить, так и из ранок.
Мне было больно. Мама била меня из-за сигарет. А я по-настоящему не курила. Я просто держала одну штучку во рту, когда шли учителя. Это было у школы. Я надеялась, что кто-нибудь обратит на меня внимание и поговорит со мной. Всем было наплевать. Как-то наш трудовик попросил у меня «огонька». С того дня улыбаться я стала реже.
Когда мама увидела на моём лице кровь, она хлестанула меня по ногам и ушла. А я не могла дышать. Я плакала и всхлипывала всей грудью. А потом я забилась под диван это было единственное безопасное место, где мама не могла до меня дотянуться.
В тот день я не пошла в школу. Полдня плакала. Мне нужно было одно чтобы со мной просто поговорили. Чтобы спросили, как у меня дела. Чтобы обняли.
С моих четырнадцати прошло много лет, и я ни разу не курила занималась спортом. А ещё я пила коньяк. И плакала. Тосковала по той самой теп-ло-те. В рюкзаке, уже кожаном, таскала всё того же Достоевского. И всё тот же шоколадный батончик. Добавились только паспорт и две банковские карточки.
Когда тебе исполняется тридцать, ты уже не можешь курить у школы. Звать на помощь ты не можешь. Только тихо говорить. Себе под нос.
Можно бокал теплоты, пожалуйста
А вместо этого дают глинтвейн.
Автор фото Алиса Иванова

 

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *