Без глаз, без языка, без пальцев

После окончания медицинского университета я подрабатывал в гериатрическом отделение больницы «Пальметто Хелф» в небольшом городке на юге Портленда. Это была весьма специфическая работа, которая требовало немалых, как физических, так и моральных сил. Ведь уход за престарелыми людьми, которые еще и больны, дело довольно непростое. Конечно, такой профессиональный опыт запомнится мне навсегда, как и запомнилась история старушки с бледно-голубыми глазами, чей ум был все еще фантастически острым, а ее желание общаться и заводить новых друзей отличало ее от большинства других пожилых людей, живших в этом крыле больницы. Эта старушка и я стали по-настоящему близкими друзьями.
Ее звали Анна, и я скучаю по ней каждый день, с тех пор, как она ушла.
Странными в Анне были не только ее восточноевропейский акцент и нежелание расказывать о себе. Я даже точно не знаю, где она родилась и выросла. Больше всего меня интересовал странный худощавый мужчина, с изуродованным лицом, довольно высокого роста, навещавший её каждый день. Впервые, когда я его увидел, я ужаснулся. Он словно сошел с экрана фильма ужасов. Человек этот был слепой и немой, ничего не видел и ничего не говорил. У него абсолютно не было глаз, на их месте были только небольшие сросшиеся веки, покрытые глубокими морщинами. К тому же на его скрюченных почерневших кистях совершенно не было пальцев. Но каждый вечер, после ужина, он навещал Анну, и они сидели вместе. Она читала ему или пела своим хрупким, старым голосом. Иногда они просто молча держались за руки. Наконец, я собрал все свое мужество и спросил ее об этом человеке, и она все же согласилась рассказать мне эту историю.
Моя сестра и я были единственными оставшимися в живых членами нашей семьи после того, как наш отец скончался в 1943 году. Это были очень трудные времена для нас. Отец так сильно болел, что мы в конечном итоге были вынуждены позволить ему голодать. Он был настолько слаб, что попросту не мог даже есть. А каждый кусочек той скудной еды, которую мы пытались ему дать, выходил вместе с желчью и адскими муками из его желудка. Когда его не стало, сестра понемногу начала терять рассудок. Похоронив отца, она и вовсе ушла в себя. Она все время злилась и практически не разговаривала со мной. Я помню ворон с голодными глазами, громоздившихся на крышах и наблюдавших за нами на кладбище. Крики ворон всегда ассоциировались со смертью и опасностью, и мы чувствовали это и были готовы к худшему. У меня до сих пор в ушах стоят их горестные стенания.
Спустя какое-то время сестра взялась попрошайничать на улицах. А потом немцы стали увозить её в свой лагерь, и она откуда постоянно возвращалась с диким запахом вина. Тогда сестра и забеременела. Конечно, мы не знали кто отец ребенка, но он родился здоровым и жизнерадостным. Уже в тот день, когда он появился на свет, я знала, что его светлая, радостная невинность не сможет перенести это ужасное время.
Сестра никогда не заботилась о своем сыне. Не подмывала и не кормила, даже когда от его голодных воплей сотрясались стены нашего старого деревянного домика. В конце концов, она начала снова попрошайничать, используя ребенка в качестве «реквизита» для наживы, чтобы вызвать жалость незнакомцев. Она была очень довольной, когда он выглядел больным и истощенным. Бывало даже несколько раз жаловалась мне, что она не могла вообще заработать денег в те дни, когда он выглядел здоровым и веселым.
Я никогда не смогу забыть ее последний акт жестокости против Василия (я сама назвала его так, потому что сестре было абсолютно все равно, и этот выбор остался за мной). Всю ночь меня мучали кошмары. Я стояла на опушке темного леса, куда мы постоянно ходили с отцом собирать ягоды. Лунный свет робко заглядывал между стволами елей и освещал черный пень. И чем дольше я смотрела на него, тем больше его очертания напоминали контур ворона. Огромного, черного как смоль, ворона. Мне казалось, что обросший темными перьями пень начинает шевелиться, открывает глаза и медленно движется ко мне.
Папа! кричу я и слышу плач ребенка.
Я смотрю под ноги и вижу голого малыша. Я хочу взять его на руки, но не могу пошевелиться. Ворон подходит к ребенку, вонзается в его нежную плоть, подкидывает над головой и полностью проглатывает маленькое тельце. Мне становится ужасно страшно. Оцепенение спадает, и я бегу, продираясь сквозь густой кустарник. В подымающейся над болотом белой мгле мелькает черный силуэт.
Анна!
Черный силуэт приближается, и я вижу перед собой отца.
Анна, проснись! говорит он мне.
Проснулась я в холодном поту, задыхаясь и дрожа всем телом. В то утро я выбежала на улицу хватая морозный воздух ртом. Стая черных птиц разлетелась в разные стороны и, словно подхваченные воронкой торнадо, кружили в небе. Возле порога дома я увидела Василия. Никогда еще мое сердце так не разрывалось на части. Ребенок лежал неподвижно на земле и казался уже мертвым. Его голые ручки были черными, как деготь, со скрюченными замёрзшими пальчиками. Нет цвета более ужасного, чем тот, в который окрашивает человеческую кожу мороз. Вороны, которые были такими же голодными, как и все мы в то время, выклевали его прекрасные глаза и язык из его все еще живого тела. Я схватила его со слезами, уже льющимися по моим щекам, думая, что он уже умер. Но только когда он прислонился к моей груди, я поняла, что он все еще дышит.
Я разделась и прижала к себе малыша. Укутавшись, в несколько одеял, мы долго лежали, а я все это время пела ему песни. Василий был долго недвижим. А голос… У него начисто пропал голос. Когда он начал двигаться, я помчалась к единственному врачу, жившему на нашей улице. Час спустя, врач сказал мне, что Василий будет жить, но попросил, чтобы ребенок остался у него до конца дня. Я, конечно, же согласилось, поскольку знала, насколько напряженный день его ждет. Вечером, когда врач покинул наш дом, я подошла к спящей сестре. В комнате стоял тягучий запах алкоголя. Я без лишних церемоний огрела её по голове чугунной сковородой из нашей печи. Не в полную силу, спящего убить это грех смертный. Сестра дернулась, открыла глаза и мгновенно выбросила вперед руку, целясь ножом мне в шею. Я поняла, что она меня ждала. Я едва успела отшатнуться, иначе она перерезала бы мне горло. Я врезала сковородой еще раз, теперь уже покрепче. Сознание сестра не потеряла, но обмякла. Я быстро связала ей руки, а рот заткнула тряпицей. Раздев, я уволокла ее в холодный погреб и в течении нескольких дней я заливала сестру холодной водой. Я видела, как с день за днем её покидала жизнь, уступая мраку и холоду. Ее тело чернело на глазах. Целыми днями и ночами я слышала её плач, стоны и мольбы. И я плакала постоянно. Казалось, что слез больше нет, а они все лились. Я больше не могла находится в этом доме, и когда Василий немного окреп, я собрала необходимые вещи и ушла из города, оставив сестру умирать. Немцы к тому времени покинули наш город, потому как советские войска уже дышали им в спину. Позже мне удалось уехать из родной страны, чтобы дать Василию лучшую жизнь, которую он заслуживал.
Сейчас, мой сын Василий, конечно, ничего не знает об этом. Та жизнерадостность, которую я видела на его лице, когда он родился, до сих пор живет в его сердце. Сестра во всей своей злобе так и не смогла ее подавить. И вот, почти 70 лет спустя, он все еще каждый день навещает свою пожилую мать.
Анна сияла от гордости, когда закончила свой рассказ. И она была права Василий так сильно любил ее, а на его лице не было ни капли обиды за его тяжелые раны. Он всегда приятно улыбался, хотя, по слепоте, он часто даже и не знал, что кто-то смотрит на него. Он навещал ее каждый день, пока она не умерла, и до последнего держал ее за руку. Он немного понимал разговорный английский, и поэтому на похоронах Анны я сказал ему, что я был другом его матери. Я сказал ему, что она самая удивительная женщина, которую я когда-либо встречал. Губы его расплылись в грустной, благодарной улыбке, и он кивнул. Теперь он каждый день приходит на её могилу. Высокий худощавый человек… Без глаз, без языка, без пальцев…
Григорий Андреев

Источник