Home sweet home

Протокол допроса обвиняемого от 01.13.****г., город N.
Допрос начат 09:45 am
Допрос окончен 1:20 pm
Обработанная запись допроса прилагается.
» Добрый день. Меня зовут Майкл Браун, я следователь по делам…
Не надо. Мы видимся не в первый раз, так что можешь не продолжать. И список прав мне зачитывать не нужно, я в курсе.
Кхм… что ж. Но стандартные вопросы я задать обязан. Имя
Ох, да ты серье… Ладно. Колин Бейкер.
Возраст
Шестнадцать.
Место рожде…
Послушай, хватит дурацких вопросов! Все это есть в тех протоколах, что ты строчил раньше. Я сам пришел сегодня, можно немного уважения!
Хм. Хорошо, оформлю позже. Колин, зачем ты здесь
Рассказать, Майк. Очень надо. И, как оказалось, идти мне больше некуда. Я могу начать
Разумеется.
Итак…
Я помню свою семью. Для твоего протокола Рут и Пол Бейкеры. Ма и па для меня. У ма были полные, мягкие руки, она всегда пахла корицей и мускатным орехом. Казалось, тебя обнимает большая добрая булочка. Па частенько курил трубку, сидя на крыльце, и никогда не отмахивался от моих дурацких вопросов. Я любил своих стариков.
Кстати, действительно стариков. Обоим было за шестьдесят, а мне девять к тому моменту, как я, копаясь в бумажках, нашел документы об усыновлении.
Я мелкий идиот. Мне надо было понять, что не все родители так любят своих детей, как ма и па любили меня. Я должен был хотя бы поговорить с ними. Но тогда мне казалось, что весь мой маленький мир внезапно рухнул и я попросту сбежал.
За мелкую домашнюю работу мне давали деньги немного, конечно, но как раз скопилось на билет до города. Мне не продали, так что пришлось напеть сердобольному дяде на вокзале, что я еду к семье и в городе меня встретят. Я уезжал, а в голове роились тысячи идиотских планов и мечтаний. О том, как я вырасту и разбогатею, явлюсь к ним и скажу, что всего добился без них, не надо было мне врать. Они, конечно, раскаются и заплачут. Я, конечно, великодушно их прощу. Скажу, что все равно люблю их, хоть они мне и не родные.
На вокзале, естественно, меня никто не встречал. На последние деньги я купил булочку и долго сидел на скамейке, не зная, куда податься дальше. Вскоре на меня начали обращать внимание. Спрашивать, где мои родители, не потерялся ли я. Пришлось сбежать.
К вечеру я проголодался и сильно устал. Идти было некуда, есть было нечего. Я начал понимать, в какую задницу сам себя загнал, но выхода не видел. Лучшее, что я мог сделать — сесть на землю в каком-то переулке и заплакать. Там меня и нашел Бенни.
Бенджамин Кросс.
Именно.
Я думал, что я один такой. Чужой, обманутый, гордый. Ни черта подобного. Нас было около пятнадцати, и у каждого за плечами была своя, уникальная и похожая на остальные, история. Бенни было двенадцать, он управлял нами на правах старшего. Смешной лопоухий мальчишка с выступающими резцами, и как я сейчас понимаю, отчаянный трус.
Мы промышляли карманными кражами, воровали еду с уличных лотков, спали в заброшках, прижимаясь друг к другу. Зимой нам приходилось перебираться на теплотрассы, чтоб не околеть. Многие ходили просить милостыню, но нечасто из-за твоих коллег, Майки.
Да, лучшее, чему меня научил Бенни быстро бегать. Очень быстро.
Мы называли себя семьей в жалкой попытке снова обрести то, от чего отказались. Но каждый раз, когда я проходил мимо плакатов со своим фото, сердце болезненно сжималось. Ма и па не оставляли поиски около года.
Единственное, что не давало мне вернуться гордость. Чертова гордость. Я просто не мог вернуться к ним таким исхудавшим, грязным, сдавшимся. Поэтому в нашей маленькой семье я провел три года.
Мне стукнуло двенадцать, когда я понял, что Бенни боится меня. Я был сильнее, смелее, ловче. Удачливее. Ребята слушали меня все больше, а его — все меньше. И вот однажды он попросил меня уйти. Мы сильно поскандалили. Бенни лишился своих знаменитых резцов, а я — семьи. Еще одной.
Жизнь с ребятами научила меня многому, и я был вполне готов к одиночному плаванию. В плане выживания, но не в плане самозащиты.
Несколько раз меня сильно избивали за кражи на территории других групп. Несколько раз приходилось сбегать из больниц, где подлатавшие меня доктора уже оформляли перевод в детский дом.
В конце концов я научился драться. Отчаянно, не стесняясь ничего, используя любые подручные средства. Вытянулся, окреп, оброс мышцами.
Однажды меня снова пытались избить. Двое еще трепыхались, один уже валялся, видя лучшие миры, вожак стоял в стороне. В какой-то момент он приказал остановиться — и шавки-подручные послушно замерли. Я же замер от шока: впервые видел такое послушание. Так мы и познакомились с Вольфом. Ох, Майки, прости Вольфгангом Грау.
Став частью стаи, я перешел от карманных краж к мелкому рэкету и вымогательству. Мы грабили прохожих на темных улицах, угрожали торговцам в ларьках, пару раз совершали налеты.
Вольф был влюблен в романтику улиц. Молчаливый, строгий, в чем-то даже суровый прирожденный лидер. Любое его слово ловилось и выполнялось без малейших пререканий. Потому что так сказал Вольф, а Вольф не ошибался.
Кажется, тогда мы и познакомились, да, Майки
Да.
Ну не надо официоза! Я тут перед тобой душу выворачиваю, вся жизнь, как на ладони. Скажи уже хоть что-то.
Я помню, Колин. Как ты в первый раз сидел вот в этой комнате напротив меня и нагло ухмылялся. Надо отдать должное, пел ты складно. К твоему пению было не подкопаться.
А как ты думаешь, кто придумывал отмаз… прости, алиби для всех Я. Это всегда был я.
Я так и думал, но сделать ничего не мог. Единственное, что было в моих полномочиях раз за разом отправлять тебя в детские дома.
Из которых я сбегал максимум через неделю.
Я ведь добра тебе желал, Колин. Хотел, чтобы ты обрел семью.
Майки, не в твоих силах было вернуть мне ма и па. К тому моменту я знал, что я плохой. Не знал только, как теперь смотреть им в глаза. Как сказать старикам, что граблю и живу чуть ли не на улице. Что состою в банде.
Колин, они бы поняли. Я уверен. Что тебе стоило сказать мне тогда
Что стоило Всего. Но не будем об этом, я не закончил.
Единственное, что запрещал нам Вольф изнасилования. А парни-то подросшие, сам понимаешь. Тогда-то мы и повадились ходить в бордель к Джин-Джин, благо награбленные деньги давали нам доступ к девочкам.
Джин-Джин Та, которую застрелили на прошлой неделе
Она, Майки. Дай мне договорить.
Джина Джинджер. Наверное, ее родителям это казалось охренительной шуткой, особенно с учетом ее волос — цвета пламени и опавших осенью листьев.
Мне кажется или…
Нет. Не кажется. Но до этого я еще не дошел.
В свое время Джин-Джин была одной из лучших шлюх этого города, но возраст берет свое. Она заметила, что поток клиентов постепенно иссякает.
Хитрая, расчетливая, умная. За время работы Джин обзавелась порядочным количеством связей и покровителей, а также скопила кругленькую сумму. Она могла бы начать честную, порядочную жизнь, но попросту не смогла уйти. В городе появился новый бордель — «Лисья нора». Туда-то мы и ходили всей нашей волчьей стаей.
Мне только-только исполнилось шестнадцать, когда взгляд Джин-Джин обратился в мою сторону. На тот момент ей было тридцать пять, но возраст ее совершенно не испортил. Эффектная, ухоженная дама. Богатая бандерша, привыкшая получать то, чего хочет. А на тот момент она хотела меня.
И получила. Да, Майки, она стала моей первой любовью. Ради нее я ушел из стаи и стал охранником в борделе. Ради нее бросил друзей и мечту вернуться домой.
Вольф ведь пытался меня предупредить. Орал на меня никогда не видел собранного, холодного Вольфа в такой ярости. Жаль, что она была бессильной. Вольф старался объяснить, что я для Джин-Джин — всего лишь игрушка, что от меня избавятся, как только надоем. Но до меня было не достучаться.
Спустя три месяца это произошло, только Вольф в жизни не угадал бы, как именно. И я тоже.
Тем вечером Джин-Джин была особенно ласкова со мной. Наглаживала, зацеловывала, пела о том, какой я замечательный, подливала вина. Наверное, в нем что-то было, потому что дальше я ни черта не помню.
Проснулся я утром с тяжелой, ни хрена не соображающей головой. Рядом сопела обнаженная Джин-Джин. Я тихо гладил ее по спине и пытался понять, что же вчера было. Пока взгляд не упал на стопку бумаг на прикроватной тумбочке.
Контракт, Майки. Ассортимент «Лисьей норы» нуждался в расширении, и Джин-Джин решила приторговывать мальчиками. Я перебирал листы, не понимая, что на них написано. «…согласие на гомосексуальные контакты…», «…согласие на жесткие виды секса…», «…никаких претензий к работодателю Джине Джинджер не имею…». И внизу моя подпись. Моя, Майки. И я в упор не помню, когда я ее ставил.
Казалось, на меня обрушилось небо. Меня предали, меня собирались продавать, меня использовали. Весь мир, вся его грязь и подлость обрели лицо красивое, любимое, которое я буду видеть в снах до конца жизни.
Не помню, как открыл ящик и достал ее пистолет. Маленькая, изящная вещица, перламутр на рукояти она такое любила. Из него я и выстрелил ей прямо в лоб.
Так это…
Да, Майки. Я. И как бы складно я не пел, на этот раз мне не отвертеться. Просто дай мне договорить, ладно
Хорошо.
Спасибо. Как во сне, я аккуратно протер рукоять пистолета и положил на место. Оделся. Подхватил рюкзак и вышел.
Я не помню, как попал на вокзал. Очнулся, когда кассирша спросила, куда я еду. Кажется, спросила даже не в первый раз. Я взял билет в родную деревню.
Не знаю, на что я расчитывал. Да и расчитывал ли Я просто хотел домой, к ма и па. Туда, где я в последний раз чувствовал себя в безопасности.
Увиденное меня добило. Заросший двор, заброшеный и превратившийся в болото палисадник. Прогнившая крыша, обрушенные стены. Вокруг нагромождение непонятного металлолома, чьи-то тряпки, следы чужих людей. Как я сейчас понимаю, зимой туда стекались местные бездомные. И табличка «Home sweet home», которую я когда-то написал желтой эмалевой краской. Старики так и не убрали ее.
Весь день я бродил по дому. Затем выбрался в магазин, купил сигарет и чего-то алкогольного. Кажется, дешевый бурбон. Не помню. Не важно.
Всю ночь я пил и рыдал. Практически выл, оплакивая собственную семью и собственные мечты.
Семь лет. Меня не было долгих семь лет. Мечта о возвращении — все, что давало мне силы выжить. И вот меня не поддерживает ничего. Я сломался.
На следующий день я побрел по соседям. Тетка Марта, жившая через дорогу, рассказала мне все.
Что шесть лет назад, после года поисков, меня объявили без вести пропавшим. Что старики потеряли смысл жить. Что па первым ушел от инфаркта через полгода. Что ма, потеряв рассудок, продолжала разговаривать с ним и убеждать, что я жив и скоро приду домой с прогулки. В ее мире мне вечно было девять.
Ма тихо угасла в доме престарелых. Что ж, она ушла счастливой — в обществе па, которого на тот момент не было уже полтора года. Последнее, что она сказала, улыбаясь: «Смотри, вот и Колин!»
Я убил Джин-Джин, думая, что это моя первая жертва. Как же я ошибался… первыми были мои старики.
М-да… Колин, я не знаю, что делать, но мы что-то придумаем. Ты ведь неплохой па…
Не надо, Майки. Мне все равно. Я пришел к тебе, потому что мне некуда больше возвращаться. И незачем больше жить.»

Источник