На кухне

Когда я зашёл в комнату, Марина докуривала третью сигарету. Она смотрела в окно, смазанными рассеянными движениями стирая с щек слезы, словно не хотела, чтобы хоть одна живая душа их увидела, даже она сама. Марина куталась в бордовую вязаную шаль, доставшуюся ей от матери, полинявшую и ни черта не греющую, потому что ей не становилось теплее: пальцы ног она зябко поджимала, переступая босыми ступнями на холодном линолеуме. Она ненавидела запах сигарет, всегда проветривала комнаты, когда бывший муж чиркал спичкой, но сама курила дешёвую «Приму», ничего, кроме отвратительного запаха жженой соломы не имеющую. Я никогда не спрашивал, почему она курит, наверное, понимая, что ответа на этот вопрос все равно не получу.
На плите чуть слышно свистел только выключенный чайник, который Марина в рассеянных чувствах поставила греться, позабыв о нем напрочь после первой затяжки. Она не любила горячий чай, всегда оставляла его остывать и зарывалась с головой в методички для седьмого а класса, вспоминая о сколотой кружке только тогда, когда чай по вкусу больше всего напоминал удобрение для любимых цветов ее мамы, стоявших в красивых вазах на подоконниках в цветах она совсем не разбиралась. Денег на дорогой чай у нее тоже не было, поэтому приходилось заваривать пакетики с пылью. Она вообще жила без роскоши, по-русски, перебиваясь от зарплаты до зарплаты, с любовью ходя на неблагодарную работу, откуда каждый вечер возвращалась абсолютно обессиленная нарабатывала трудовой стаж учителем русского языка и литературы. В институте, на родном филфаке, профессия педагога казалась сказкой, в которой учитель, как добрый волшебник, помогает детям, направляет их; на деле же двенадцать лет работы в шестой гимназии отняли все ее нервные клетки, разрушили личную жизнь и на корню зарубили стремление к саморазвитию. Я знал ее со времен студенчества, встречая по нескольку раз в год после выпуска, а потому особенно четко видел, как раз из раза все больше угасали в ней тот огонек, та страсть, с которыми она раньше смотрела на жизнь. Я все это видел, но по иронии судьбы в те моменты, когда был нужен больше всего, находился совершенно в другом месте, тратя самого себя на совершенно чужих мне людей.
Марина сделала последнюю затяжку, морщась от горького дыма, осевшего на языке, и затушила сигарету, бесшумно подходя к шкафчикам с посудой, чтобы достать чашки и налить чай. Она никогда не пила кофе дома, смеялась, говоря, что он на нее уже и не действует, несмотря на хронический недосып и постоянную усталость, но для двух людей всегда хранила зерновой: для покойного отца и бывшего мужа. Оба уже несколько лет не переходили порог этого дома, но привычка осталась. Марина вся состояла из таких странных привычек и пунктиков, следуя в своей жизни по никому непонятной схеме, ей самой, прежде всего, и непонятной. Друзей у нее осталось мало по сравнению с тем же студенчеством, всего лишь парочка подруг, с которыми по пятничным вечерам раз в несколько месяцев они собирались и, сидя на кухне, пили водку, вспоминая прошлое в нем, помимо всего прочего, было то главное, что они уже успели потерять сейчас: стремление поменять жизнь, вера в то, что им это действительно по силам. Возможно, в этом и есть очарование молодости, не отпускающее сердце до самой смерти: мечты и надежды, которые уже никогда не реализуются, но кажутся такими реальными в восемнадцать. Скажу по секрету, такими же реальными они продолжают казаться и в тридцать, но только уже не в собственных руках, а в чьих-то. Наверное, именно поэтому мне самому иногда так тошно смотреть на подростков, горящих идеей, наполненных энергией и теплом.
Таких, как Марина, уже не греет даже мамина шаль.
Будешь ужинать после трех сигарет ее голос немного сел, но в нем, помимо усталости и отстраненности, уже не плещется ничего. Ни грусти, ни боли. Она села напротив, поставив на стол чашки с чаем, и взяла в руки газету, имитируя интерес к безграмотно составленным статьям. К слову, привычка оставлять газеты на кухне тоже досталась ей от бывшего мужа, обожавшего дискутировать о политике и экономике, но ни черта в этом не смыслившего. Иногда я вслушиваюсь в ее слова о времени замужества чуть внимательнее, чем ей самой хотелось бы, и пытаюсь понять, как смогли сойтись настолько разные люди я помню, как в институте она клялась о том, что выйдет замуж только за человека со схожими интересами, способного говорить обо всем подряд часами напролет. Не то чтобы получилось: насколько я знаю, поженились они из-за Марининой беременности, так не кстати взвалившейся на нее на третьем курсе.
А она через год только тихо смеялась, говоря, что все же не зря не прогуливала лекции по детской возрастной психологии.
Скоро Лена из школы придет. Останешься
Я кивнул, делая глоток чуть теплого черного чая, уже представляя колючий взгляд ее дочери, который, впрочем, лицезрел бы не более пяти секунд ровно столько нужно Лене, чтобы презрительно фыркнуть на вопрос матери о прошедшем дне и хлопнуть дверью собственной комнаты. Я помнил Леночку милой маленькой девочкой с короткой стрижкой и вечно разбитыми коленками; пусть Марине и было всего лишь двадцать, когда она родилась, воспитывать дочь у нее получалось, как, впрочем, и все, за что она бралась. Сейчас Лене пятнадцать, у нее проблемы в общении со сверстниками, растройство пищевого поведения и переходный возраст, усложненный болезненным разводом родителей. Марина никогда и ни в чем не винила ее, понимая, что другой реакции ребенка с неокрепшей психикой и не следовало ждать, но временами я видел на ее лице слишком ответливую тень беспомощности и непонимая того, что ей нужно делать. Но она никогда не жаловалась, так же, чисто по-русски, молча переживая свои проблемы, громко вздыхая разве что на очередного хулигана в школе.
Я любил ее так сильно, так самоотверженно, что временами мне становилось до смешного больно и плохо, а она лишь грустно улыбалась, конечно, все понимая, но ничего никогда не говоря. Так и жили.
Марина вздохнула, когда в прихожей громко хлопнула дверь, а после послышались быстрые шаги и еще один хлопок дверью Лена вернулась из школы. Одним глотком Марина допила несладкий холодный чай, морщась от его горечи, а после почти рухнула на стол, упираясь в него локтями и пряча лицо в ладонях. Она не плакала, никогда не плакала при мне, но сейчас я смотрел на нее и понимал: лучше бы она рыдала, лучше бы захлебывалась в истерике, чем молча глотала боль, обиду на несправедливую жизнь и такую по-детски наивную мечту о том, что все исправится. Я с легкостью смог бы выдержать ее слезы, но видеть это показное равнодушие было выше моих сил.
Знаешь. Иногда я смотрю на нее, пока она спит, и задаюсь одним единственным вопросом: что я упустила Когда все пошло не так Она всегда была любимым ребенком, ни разу в жизни ни я, ни ее отец не говорили ей гадости, в школе все вроде тоже было нормально. Во время развода Но тогда она была такой спокойной, что я думала… Я думала, что она понимает. Что ей не так больно, как могло бы быть. И какой итог Марина подняла на меня глаза, будто пытаясь отыскать вопрос в моем взгляде, но я ничего не мог предложить ей. Ни сочувствия, ни заботы она уже не просила только выслушать. Она похудела на семь килограммов. Я не знаю, что мне делать, просто не знаю. Она не слушает меня.
Я молчал. Она не нуждалась в бессмысленных словах поддержки или еще более бессмысленных советах, потому что знала их уже наизусть, а потому мне нечего было сказать ей. Почти так же мы сидели два года назад, после ее развода, и в тот день единственный раз за все годы я позвал ее замуж.
Нетрудно догадаться, что она ответила.
Я так устала. Устала болеть другими, переживать чужие проблемы, которые люди просто не хотят решать.
Нельзя помочь тому, кто не хочет помочь себе сам.
Она посмотрела на меня, пристально, без улыбки, и в этот момент я понял, что думали мы об одном и том же: именно из-за этого Марина и не вышла за меня. Именно из-за этого, наверное, мы так и не начали встречаться почти пятнадцать лет назад, в институте, хотя уже тогда я ее любил. Иногда мне казалось, что это чувство всегда было во мне, просто ждало ее появления в моей жизни, чтобы затянуть удавку на шее уже навсегда, не оставляя ни выбора, ни шанса в последний раз вздохнуть спокойно. Любил ли я кого-то, кроме нее Конечно. Не раз, не два я бросался в омут с головой, влюбляясь, словно впервые, но никогда не мог забыть Марину ее свет, ее улыбку, ее тепло. Она всегда была со мной, и временами, сидя вот так на кухне, я спрашивал себя: была ли она более настоящей в моих воспоминаниях, чем здесь, в реальности Никто не давал мне ответа.
В полной тишине отчетливо раздался стук настенных часов.
Я все потеряла, Саш.
Отвечать я не стал. Просидел еще минут двадцать и молча поднялся, целуя ее в макушку на прощание, снова говоря «до встречи» на неопределенный срок уезжал из города. Застыл на минуту в дверях, отчаянно цепляясь за нее взглядом, впитывая все то, что, как показал опыт, уже не увижу в следующий раз. Я уходил, не зная, насколько она изменится к следующей нашей встрече, какой будет ее жизнь, что станет с ее болью. Я не знал и боялся думать об этом. Я уходил, видя, как больно Марине смотреть на меня, словно именно во мне она видела то будущее, что могло бы у нее быть, если бы все пошло по-другому.
Я вышел из подъезда, цепляя из кармана пальто пачку сигарет, по привычке оглядываясь на ее окно. Все верно. Нельзя спасти человека, который уже давно не хочет быть спасенным.
Автор: Ксенафонтова

Источник