Истории из жизни реальных людей
В подчеркнуто трезвый сон механизатора Клюева, бесцеремонно ввалился сюжет, где он оживший мертвец. Удивлялся. Как зомби что ли Как на видиках что ли который Сон не отступал. Решительно взял в плен мужичка. Баловал пролетариат кошмаром.
Мертвец болтался по деревне — дико хотел жрать. Ночка была — глаза коли. Воровская. И никаких криков петуха и осиновых колов. Мертвец и всё тут. Даром, что оживший. Шарились по ночам оттого, что днём люди и от тела мертвечиной несёт — дай боже. А осина вовсе бред собачий: кому надо тот и с кулака башку расколотит. Разнесет как гнилую тыкву. А вот жрать охота. Не мозги и сердца, а обыкновенную пищу, человеческую. Умер, а пожрать дай! Такой сон.
Наворовал в огороде у бабки Егорьехи поздних огурцов и неокрепший арбузик, пошел на окраину. К колодцу, ближе к бору. Там и до погоста в три прыжка. Приходилось поматеривать собак: почуяв покойника, они хоть и с ленцой, но повывали. Даже у мертвого мурашки стартовали вдоль телятины. Окоченел на миг возле своего дома. Темно в окнах. «Спят девки», — мелькнуло о жене и дочери. К горлянке выкатился ком. Твердый — не сглотнуть. «Неужели вот так — не укладывалось в буйной. Горе-то. Сами теперь скотину управлять, печки топить, воду носить. Без бати. Немыслимость какая-то».
Луна металась за тучами. Словно пробивала их плотность, намереваясь торжественно впалить мертвенным бликом своего прожектора упавшую в темноту деревеньку. Всюду чудился движ и копошение. Всюду, казалось, что-то происходит. Всюду колупалось живое. А мертвец шатался к колодцу. Когда-то, когда была жизнь, из этого колодца поливали дальние участки огорода. Ближнюю высадку из домашнего, своего, питьевого, а остальное из этого. Щедрость участков била лентами урожая почти до самого бора. Земля и труд кормили жителей, снаряжали их продовольствием в суровую зиму, не сажали гостя или путника за скупой стол. Земля и человеческий труд.
У колодца топтались. Ударило током озноба. Шагнул чуть ближе, попытался всмотреться, вслушаться.
— Надо на бутеры колбасу тоненькими кружочками пластать, чтобы гамму вкусовую закрепить, — монотонным женским.
— Да давай от палки жрать Какая, нахер, гамма! знакомым, мужским, поддатым.
Скорее всего, давят флакон. Значит, у Филатихи взяли: больше никто в ночь не продаст. Сивуха страшенная. Шагнул плотнее, кашлянул робко. Знакомый, мужской, поддатый вскинулся в темноту, рассмотрел удивленно.
— Василич Ты видишь меня что ли Сашка Стебин. В прошлом году молнией убило, когда пас коров.
— Вижу, — выпало с хрипом из Клюева.
— О, ебать. А ты чего умер-то
— Ты при барышне не лайся.
— Ой, да какая это в жопу барышня! Это ж систер моёшняя. Зойка ведь! оживленно заорал наэлектризованный мертвый пастух.
Очертания женщины сразу стали знакомыми. Действительно Зоя. Кроткая, нелюдимая она работала в школьной библиотеке, тащила без мужа беспутного Коляна и скармливала себя раку. Сашка помогал, хоть и у самого на шее висел выводок стебинских девок. Но пускай его в обществе со своими анекдотцами было весьма много, за родных он готов был снести старьевщику последнюю рубаху. Рак съел Зою до дна, едва она успела увидеть сороковую свою весну, которая, как и всякая весна, дарит человеку надежду наладится, поменяется.
— Ты поглянь, сука, что происходит, — суетил колодезный стол Стебин. Люди умирают валом, один за одним. Выкосит скоро к псам всю нашу селуху разнесчастную. Это ж надо Василич Лупанешь горькой Днем-то холодновато лежать, шары пучить в темноту.
— Не это Не спите что ли днем Или как там. Не в забытьи
— А ты в забытьи что ли захохотал Сашка. Жил по совести видимо.
Жарко похлопал Клюева по плечу. Сильной рукой, привыкшей к физическому труду. Как настоящий. И опять, заговорщицким:
— Сенца с пшеничкой-то мы знатно повытащили в две зимы, помню. Было ж, Василич передал стакан.
Клюев взял кружок колбасы и молча забрал посуду. Чего говорить. Было. Всякое было. Сашка потянулся ко всем чокнуться, заорал:
— Ну! Будьте здоровы, ребятки!
Прохлада невыносимого пойла, внутри сразу освоилась, обдала жаром коченеющее настроение. Даже после смерти не отпускает от себя, отрава.
— Стаканы-то откуда зажевал колбасой Клюев.
— В школьной беседке, эт самое, взяли, — своим стеснительным, быстрым, пугающимся собственного звучания голосом ответила Зоя. Я знаю, где там у ребятишек.
— Вон, кстати, Михайловых ребятишки опять пошлепали, бедные. Себя искать, — сразу заторопился со второй Стебин.
— Которых вот недавно в лесу нашли — завертел головой Клюев.
— Вовкиных, ну. Долго еще будут, как неприкаянные, болтаться по лесу, потом пообвыкнут, что такая херня бывает. Раз житуха. И всё.
Михайловские мальцы Петька и Мишка еще и сорока дней не прошло, как были найдены ранними рыбаками в лесу. Что случилось, как непонятно. Зверь ли дикий, угрюмый браконьер или же просто шатучая мразь. Никогда лес не выдает людям своих тайн. Ушли по грибы, потерялись, а на второй день уже нашли бездыханными. И от дома-то недалеко.
Горе было страшное на все село. Пацаны воспитанные, родители положительные и уважаемые. Всех собрали. Кого-то картинно повздыхать, похвататься за сердце: «Ой, не могу». Кого-то искренне посочувствовать беде. Мужикам выстроиться вдоль забора, хмуро глотая сигаретный дым. Бабам вспоминать своих детей: повзрослевших, повылетевших прочь из дома в поисках своего места на земле. Кому что.
И тут видит Клюев их, будто они только пошли в этот лес. Вот только сейчас. Не случилось еще ничего. Мелькают за огородной тропинкой детские головы, толкаются, хохочут. Захотелось остановить. Развернуть. Прикрикнуть марш домой. Не ходить! Затоптался на месте и тут новый удар.
Увидел он едва мелькнувший сигнал огонька аккурат у своего крыльца. Вновь стал выглядывать причуды ночи, но уже не из любопытства. Сжало какой-то тревогой. Время выдрало стрелки своих часов издевалось. И точно. Кто-то размеренно курил на крыльце Клюевых. Степенно, по-хозяйски. Сердце механизатора ухнуло вверх испуганным глухарем и, камнем, полетело в пятки. К моей уже Или моя закурить выдумала Так не было же такого сроду. Грабить пришли Пьянчуга ограду попутал Нервно шагнул к дому.
— Сейчас я, братцы, обернусь, — бросил он своей мертвой компании.
Грядки замельтешили по бокам вышагивающего Клюева. И то ли Филатиха травит людей совсем скверным напитком, то ли мертвецов так слушаются их собственные ноги, но шлось на них совсем паскудно. Выбивало с натоптанной дорожки, заносило в картошку, запутывало в вязь фасоли.
Еще один короткий сигнал огонька осветил лицо курящего на крыльце. Отец. Покойник остановился и шумно задышал, глядя на другого покойника. Которого помнит живым. Которого живым, перекуривающим перед сном, не видел много лет. А он вот он. Значит, получается, здесь. Все эти годы. Рядом. Не бросил.
— Бать
Еще попытка дать ходу непослушным ногам. А двор Клюева, казалось, решил игрануть в догонялки и поехал назад. Начал со скрежетом отъезжать, набирая скорость. Где-то в темноте двора захохотало многочисленное клюевское хозяйство от постылых кур до коровенки. Животина заходилась шабашем. Неслась на собственном подворье в разудалое небытие.
Отец неспеша заплевал окурок и вовсе потушил свет пытающемуся бежать мертвецу, жирно залив тьмой всё вокруг.
— Батя! заревел Клюев и, споткнувшись об очередные колышки, закувыркался.
Где-то далеко в бору, едва уловимо, слышалось мирное потрескивание костра, гулкие разговоры. На черном полотне ночного неба ткнуло робкой звездой, замигало. Возможно, мерцание сигаретного огонька и было этой вспышкой из-под небесных глубин. А Юрка Клюев лежит в огороде совсем мелкий, худющий, никакой еще не Василич для своих пацанов. И дышится так легко, так глубоко, будто откатило в детство по-настоящему.
Открыл глаза. Не подскочил в холодном поту, не заорал. Дом мирно поскрипывал, отбивал стуком часов, сопел женой и дочкой. Осторожно встал с кровати.
— Юр, ну бросаешь же курить, — милее милого голос супруги, даже не открывшей глаза. И в дреме командует.
— Да Всякое.
— Приснилось
— Ну. Есть квас какой
— В сенках, в ведре с водой.
— Квасу попить.
И уже смелее вышел. Уселся в прохладе сеней на табурет, стал через окно рассматривать ночь. Было тихо, ни ветринки. Всё было на своих местах и редкие звуки доносились такие же, верные, местные. И всё же что-то было по-другому. Он понимал, что так теперь будет навсегда.