Истории из жизни реальных людей
В трактире страсть как холодно, жуть просто, хоть и печки две затоплены, и народу много дышат А как дышат — так и пар из носу идёт. Линн притоптывает ногой, трёт друг о дружку руки в варежках. Варежки двуслойные, сапоги мехом подбитые а пальцы окоченели давно, все двадцать. Вот тоже «самое тёплое место в деревне» как по улице ходила ледышкой, так и тут не отогреться, спасибо, хоть сугробов по пояс нету. (А что толку, коль на щелях между брёвнами ветер свистит)
Линн кое-как проталкивается к стойке на неё косятся все, сами шапки-тулупы поснимали, к морозу привычные да спиртным согретые поверх, хватает дочку трактирщика за пухлый локоть:
Поговаривают, ведьма в здешнем лесу живёт
Деваха бросает стакан тереть, косится недобро.
Откелича слыхала
Так, проболтался кое-кто.
И жалеет ужо поди. Нет туда чужакам ходу, сгибнете все.
Линн улыбается через силу храбрится. Находит варежкой твёрдое в кармане, пытается свести ледяные пальцы.
А я выживу. У меня верный друг есть, в любой беде поможет.
«Шестизарядный», заканчивает про себя. Ни к чему лишним людям такое знать; да и кто, глядя на Линн, поверит про револьвер в кармане Глаза обыкновенные самые, серые, и смотрят обыкновенно, а нос курносый; а дальше никто приглядываться уж и не станет, таких девчонок пятнадцать на дюжину.
Линн ждёт, считает про себя, и на тридцати двух деваха сдаётся рассказывает. Линн ей внимает, по-собачьи преданно смотрит, каждое слово ловит. А потом сразу разворачивается и толкается обратно сквозь шум и вонь. Дверь поддаётся ей почти сразу чует твёрдую трезвую руку.
«А нет, думает Линн через пару вдохов, здесь лучше будет. Свежее».
Снег под ногами хрустит, как орехи на зубах. Линн одни орехи целую неделю есть может, а то и больше как жизнь повернёт.
Тропинка тонкая, что твоя ниточка: отвлекись в момент порвётся, и пропала тогда Линн, как сыр из мышеловки. Линн за дорогой следит чем глаза больше к темноте привыкают, тем легче и веселее. Можно и насвистывать танцевальную какую-нибудь, «тысяча триста семнадцатая из головы», как шутили над Линн подруги. Глядишь, и ноги в пляс пустятся, а плясать никак нельзя два шага в сторону, и тропинки как не бывало, растворится в ночи.
А то и не в ночи..
Линн щурится, за щёки себя щипает свет впереди, не костёр и не лампа, и не снится ей вроде. Но где ж это видано, чтобы солнце в таком часу
И добро бы только светило, так и греет ведь. Линн себе не верит, но дублёнку потихоньку расстёгивает а продышаться никак не получается, и по виску капелька пота прокатывается, и Линн потихоньку стягивает варежки и шапку, разматывает шарф, избавляется от тяжёлых сапог.
Только что сочинённая мелодия теперь звучит будто бы извне, и в пляс пуститься безумно хочется. Линн сдирает шерстяную жилетку через голову, снимает плотные колготки, и наконец-то становится легко совсем и приятно. И ветер развевает подол платья, и босые ноги чувствуют траву на земле весна, весна вокруг, Линн дышит этой весной, кричит в небо что-то, кружится, запрокинув голову и щурясь на солнце. Ей хорошо, так хорошо, будто ей девять снова, и она в старом домике с семьёй, и бабушка вот-вот позовёт молока свежего попить ах, как любила Линн бабушкин хлеб и молоко!
За поворотом тропинки обнаруживаются совсем новые танцевальные туфли с отличными красными каблуками, совсем как в мечтах о танце на сцене, и Линн гладит их кончиками дрожащих пальцев, задыхаясь от восторга, и надевает потом всё-таки. И тогда к ней из-за деревьев выходят все друзья её детства, с которыми они так когда-то танцевали, что чечётку во всей округе слышно было. Мелодия звучит всё громче и громче, Линн уже совсем не слышно даже собственного смеха, и тогда к ней подходит очень красивый, ослепительный прямо-таки парень («Не бывает таких», решает тут же Линн, и сама счастью своему верит и не верит сразу), и за руку её берёт. Линн хочет спросить, как его зовут, но не уверена, что хотя бы губы разомкнула.
Он смотрит на неё пристально, и ничего не остаётся, кроме его глубоководно-синих глаз, в которых растворяется даже зрачок.
***
Сгибла, равнодушно говорит Хельгин отец о ночной гостье.
Хельга зубы сжимает и чуть не плачет ей и стыдно, и горько, и противно от себя. Зачем только сказала Зачем только сказала Кабы не разболталась вчера, не было бы ничего
Ход утром её принёс, как всех зимой приносит раздетых совсем и околевших до синевы. «Неча её волкам оставлять», сказал и ушёл к себе.
А Хельга бросает тряпку и рыдает так, что половина трактира сбегается утешать.
Потому что нет ничего страшнее, чем когда люди замерзают насмерть с восхищённой улыбкой на губах.