Азбука свиданий

Олег сидел на кривой лавке и курил. Наде казалось, дым липнет к коже; за струями было не разглядеть лица, только волосы дрожали в мареве.
Тридцать минут, гражданка, крикнул надзиратель.
Надя мимолётно подумала: вот хорошо. В прошлое свидание надзиратель вместе с ними сидел за столом, со стороны мужа. Какое ж это свидание! А и то была радость…
Сил от нахлынувшего счастья (свидание!) и страха (тридцать минут! как успеть) осталось едва-едва добраться и рухнуть на голубую, крашеную масляной краской табуретку.
Посредине стол разделяло тёмное стекло, пока, с его стороны, непрозрачное. Свидание начиналось в 15:03, на часах было 02, и оставалась у неё целая минута, чтобы смотреть на мужа, прежде чем с его стороны уберут матовую плёнку, и он тоже её увидит, и поднимет трубку…
Каждый раз Надя желала потратить эту бесценную минуту, чтоб наглядеться, напиться им; чтоб увидать, не постарел ли, нет ли морщин. Чтоб убедиться: кормят хорошо, здоров. Чтоб отлюбить его сквозь матовое стекло за всё одиночество с прошлого свидания, за все годы.
А нынче ещё чтоб проститься.
Но каждый раз вместо всего этого только приглаживала ладонью волосы (расчёску не пропускали острые зубья; видно, ими можно было открыть замок, или разбить стекло, или надзирателя уколоть, или кто знает, что ещё сделать!). Приглаживала волосы, поправляла самый красивый воротничок, тщательно отглаженный, пришитый накануне к лучшей блузке. Проверяла носком сапога: под столом ли корзина с передачей
Корзины эти многие жёны собирали ещё за месяц. Но как ей было собрать за месяц, когда о свидании узнаёшь хорошо, если за неделю У Нади корзинка была готова всегда: стояла, упрятанная глубоко под кроватью в старом общежитии на Остошенке.
Не доедала сама, но мужу складывала: сухофрукты, хлебцы, сигареты,
крем особый, заживляющий и шерстяные носки Особым шиком было напечь домашнего печенья: его, конечно, разламывали до крошек, пока искали спрятанные записки, но хотя бы крошки, испечённые её руками, доходили до него
Никогда не говорил Олег, как, где пил он чай с этими дивными вольными подношениями, стоившими ей строжайшей диеты. Да она и не спрашивала: тридцать минут! Разве тратить их на такое!
И был в корзине особый отсек уголёк её души, их мирок, отколовшийся от бескрайнего мира. Туда Надя складывала сухие веточки доставала с невероятным трудом в ледяной столице засушенные лепестки любимой Олежеком лаванды. Пахли они тёплыми садами Петербужской осенью, Провансом, затопленным звонким солнцем…
Однажды уложила в этот кармашек рубиновую брошь бордовую пластмасску с Кузнецкой барахолки. Но сколько было законсервировано воспоминаний во взгляде на этот камешек! Вставали перед глазами венецианские арки и кирпичные стены, чёрная вода облизывала гондолы, фонари дробились в мелкой волне, а они собирались на вечернее катание, и Надя прикалывала к воротничку рубиновую брошь, а Олег закатывал рукава шёлковой рубашки, восхитительной, до неприличия итальянской… Влажные волосы вились из кольца в кольцо, и город был как сундук с золотом, прибитый к берегу.
…На этот раз в заветном уголке томилась книжка томик побольше ладони, потрёпанный, обёрнутый в плёнку, переложенный сухими листьями и старыми открытками.
Том этот был путеводитель по их нескладной жизни. Надя купила книжицу, закончив школу, вписывала между строк мысли и радости. А после знакомства с Олегом поняла: это не просто книга, это азбука ты только задай вопрос, а она откроется на верной странице, подскажет: идти не идти, целовать не целовать Она шла и целовала, и шла жизнь. Началась и никак не кончалась игра (игрою между собой они называли его продляемый и продляемый срок), а книга полнилась, ширилась, пухла от вклеенных листов.
Светлая и сладкая, в сиреневой обложке, была она лёгким облаком, но всё тяжелела с годами в Надиных руках с полудетскими пальчиками, с заветным колечком, мозолистых, неухоженных, и вот, наконец с первыми морщинами по сухой коже Тяжелела книга и таяла решимость оставаться прикованной к недосягаемому своему Олежку.
Год от году Надя накачивала страницы горечью о тюрьме, о муже, об утопленных в тазу крысах, об отобранных детях. И вот уж почти ничего, кроме самого начала, не осталось от светлого тома. Последние странички только пусты заветные, не тронутые ни рукой суровой жизни, ни Надиной грубой теперь рукой.
И всё-таки плескались на них флорентийские ручьи, белели римские букеты, отворялись в солнечные дни ситцевые шторы и шумело синее платье на берегу лавандового озера.
Последняя счастливая фотография Надя в чёрном, шагает через поле, оглянулась а сзади холм и каменный дом, была вложена ровно там, где заканчивалось исписанное и начиналось нетронутое. Она рассудила пусть эта книга любви, томик жизни, азбука свиданий достанется и мужу. Он вправе заполнить последние страницы на прощанье.
Матовая завеса на стекле разошлась дождливой дымкой.
Надя ахнула, не сдержавшись.
Кутаясь в сигаретный дым, глаза в глаза глядел на неё Олег. И показалось ей обо всём он знает. Знает, что кончилось её терпение, что нет другого пути вырваться из зубов этой тьмы, куда он увлёк её за собою. И что кольцо теперь не дар, а окова, звено цепи, которая связывает её с ним, запирает перед ней все двери!
Пальцы, обхватившие телефонную трубку, примёрзли к жёлтому пластику. Не было сил разжать. Позабылись все слова от его взгляда. Дальним уголком памяти Надя знала: сейчас пройдёт сейчас отпустит Но никак не могла собраться и поздороваться. Олег по ту сторону стекла кутался в балахон из дыма, тянулся к трубке. Наконец выстрелил в ухо оглушительный щелчок, и совсем рядом раздался его голос:
Здравствуй, родная моя.
И вдруг всякий страх ушёл из Нади и всякое счастье. Только отчаяние, въевшееся в неё, как ржа, поднялось со дна души до самого горла и сдавило, сжало, потушило своим зловонием всякий внутренний свет.
Я всё обдумала, Олежек, прохрипела она. Я узнавала: игра не кончится. Дай мне развод.
Олег поник опустились плечи, выпала из пальцев сигарета. Надя вдруг поняла, что обманулась: его сытое лицо, его гладкий лоб и белые руки вовсе не были печатями довольства. Были они восковым памятником Олегу прежнему и насмешкой над нею, обделённой, связанной, одинокой. А он, сегодняшний, настоящий вот. Глядит на неё исподлобья, потухший зелёный взгляд, и руки трясутся тремор, тремор, а ведь ему и сорока нет А ей едва тридцать!
Мне не дадут защититься жена арестанта, ты ведь сам знаешь… А не стану кандидатом через полгода кончится прописка. На днях запретили подрабатывать на кафедре стенографисткой. Вот-вот из бюро тоже выгонят на что им переписчица с такой связью
Она не хотела, по инерции скорее тряхнула рукой с кольцом. Говорила,
говорила, а Олег кивал, сначала молчал, а потом бурно, как-то даже весело, очень громко принялся перебивать:
Да, да! Так и делай! Так и надо было давно, Наденька Ты не думай, что я обижусь, что я как-то обособлюсь от тебя из-за этого Я всё понимаю, Надюша, игра такая, игре не видать конца…
Теперь Надя кивала, кивала, почти не слушая, а в горле клокотало громадное и тугое, и если бы не полон корпус надзирателей, она бы, может, расплакалась прямо здесь, на голубой табуретке. Но слёзы были запрещены инструкцией как объятия, как поцелуи, за это могли лишить следующего свидания. Но дадут ли его ей если развод..
Растерянная, она отвечала Олегу, как живёт, что ест. Что-то говорила про карточки и про талоны. С чем-то соглашалась и всё про себя думала: полчаса, полчаса Песок улетал в глотку времени, меньше и меньше минут оставалось в этой тёмной комнате, и, может быть, видит она его в последний раз
Олеженька, с внезапной, вдруг прорезавшейся нежностью перебила она. Я тебе принесла кое-что Там книжица дневник мой Там и о тебе Ты допиши последнее А потом передашь как-нибудь А хочешь оставишь Оле
Минута осталась, гражданка!
Как минута..
Что там у тебя, Надюша
Цепляясь за трубку, как за брёвнышко в штормовом море, зашептала:
Минута, Олежек! Ты кушай всё… Ты только дай мне развод Заказной телеграммой Я передам деньги У вас же есть почтамт на территории..
Есть, всё есть, милая. Да ты наверно опять целую корзинку принесла, не надо было…
Надо, надо, растерянно бормотала она, не понимая, о чём, и всё ждала разъединяющего щелчка, а его всё не было. Сыпались шёлковые секунды точно те же, что отделяли их от прошлого, лавандовые и прованские, те же, что облетали снежинками на подушки гондол, что падали на зелёные камни у ручья
У Нади закружилась голова, и она вцепилась свободной рукой в стол. Расплылось и мелькнуло перед глазами золотое; тут же наконец щёлкнуло. Надя заревела, а стекло укутала плотная тень кончилось свидание.
Ничего опять не переговорили, но главное было сделано; и то, чего она так боялась, вышло легко, так быстро Надя стянула, скрутила с кожей с пальца золотое, вросшее в плоть. Юркнула под стол, расцарапала кое-как тряпицу, которой перематывала накануне корзиночку, и сунула кольцо туда, в пахнущие сухими травами сумерки прошлого.
Задохнулась, обессилела, съехала по стене.
***
Снаружи был белый день. Кружил снег рассеянный и мягкий, совсем без ветра. Падали хлопья, белили, таяли Надя не надела шапки, не застегнула пальто. Оскальзываясь на ледяных камушках, зашагала прочь. В белом сне добралась до Остошенки, скинула сапоги, ухнула лицом в подушку.
Хорошо, что одна Хорошо, что разошлись все
Сколько прошло времени не знала; стукнули в дверь.
Надежда Яковлевна Дома вы Это Аркадий Говорят, хорошая картина тут рядом идёт Сходимте вечером
Встала, пошатываясь. Поправила перекрученную юбку, прошлась гребнем по волосам, отвела от лица налипшие пряди. Глаза красные да что ж теперь поделать.
Шагнула к дверям, отворила. И голосом спокойным и почти без горечи впервые с ним поздоровалась:
Здравствуйте, Аркадий Иванович. Вы не стойте на пороге, вы заходите. Кипятку
Автор: Стрельченко
Группа автора:

Источник