Дар Полудницы

О Полудницах историй много сложено. Мол, хитра она, да опасна. И не дай бог с ней встретиться в поле, да в полуденное время, когда всяк от зноя хоронится, да ждёт, когда спадёт жара. А случится в поле остаться кому, то нашлёт на него дурноту да слабость, или ещё хуже сон такой, от которого нет спасения. Находились, конечно, смельчаки, которые с Полудницей встречались, да силами мерились, та, видишь, хитромудрыми загадками забрасывать любила, да плясать большая мастерица. Отгадаешь твоя взяла, иди с миром, да не попадайся ей больше, перепляшешь, натешишь ей душеньку, так она ещё и подарком одарит. Впрочем, подарок это или проклятие, пусть каждый судит по-своему.
Возвращался с войны Кузьма без обеих ног. Полгода по госпиталям мыкался. Вся грудь в орденах да медалях, а в душе боль нестерпимая. Парень молодой, всего двадцать седьмой годок пошёл, ему бы жить и радоваться. А чему радоваться: левая рука плохо слушается, вместо ног культи бесполезные. Одно душу греет дома жена да дочь остались, уходил, та ещё в зыбке агукала. Только как он к сердцу её прижмёт своими руками слабыми, как на коленях дитё приласкает, если ноги на войне оставил.
Добирался долго, оно и понятно война не кончилась, времена тяжёлые. А люди помогали, кто тележку на скрипучих деревянных колёсах на землю спустит, кто его подхватит, кто картоху варёную протянет, да кипяточка в кружку нальёт. Так и добрался до своих краёв. Вон дорога в родное село, вьётся лентой узкою, а по обеим сторонам — рожь, куда ни глянь. В руках у Кузьмы берёзовые чурочки, ими он в землю упирается, так и катится тележка по пыльной дороге. Да разве далеко уедешь. Устал Кузьма, взмок, солнце палит нещадно, всё живое попряталось. Оглянулся, может, кто из села мимо на лошадёнке поедет. Только пусто, ни души кругом. Остановился на обочине, достал махорку, фляжку с водой, потрогал тряпицу заветную. В ней сахарок для дочки припасён. От мыслей о доме родном, о жене, о дочке на душе полегчало. Расстегнул ремень, сполз с тележки и лёг на траву, вдохнув запах родной земли. Прикрыл глаза Кузьма, сейчас чуток отдохнёт и дальше, бог даст, доберётся. Полежал так какое-то время, воды из фляжки испил, вздохнул глубоко, изловчился и уселся на тележку, взял чурочки и давай ими по земле перебирать. Только, что за чёрт, чурочки тонут в придорожной траве, в землю проваливаются, а тележка ни с места.
— Что, мил человек, земля не пускает раздался рядом звонкий девичий голос.
Оглянулся солдат и видит, идёт к нему по ржи девица. Сама высокая да статная, сарафан на ней белый, по подолу кайма цветастая. Волос рыжий, как медь, заплетён в тугую косу, а на голове венок из ромашек да вьюна полевого. Не идёт, плывёт, улыбается, а как поближе подошла, Кузьма и глаз отвести не может. По нежному лицу веснушки рассыпаны, сквозь них румянец молодой горит, а красавица щурит глаза от яркого солнца, да смеётся, показывая жемчуга белоснежных зубов. «Кто такая, не помню, чтобы на селе у нас была. Может, когда уходил, ещё девчонкой босоногой бегала», — думал солдат, дивясь на красоту такую. А красота-то и впрямь босоногая, сама идёт, а травы не касается. Подошла к Кузьме, остановилась и сказала с усмешкой лукавою.
— Не попасть тебе, видно домой, служивый, коли уснул у меня во владениях. Али не знал, что в полдень на поле делать нечего, зверь и птица от солнца попрятались, а народ в стане собрался.
Кузьме смешно сначала стало, какие речи строгие ведёт эта пигалица, а потом в сердце заёкало. Никак сама Полудница пожаловала. О проделках её он от отца с матерью слышал, да за сказки считал. А девка не унимается. Вскинула руки вверх, так Кузьму, как обухом по голове ударило, поплыло всё перед глазами, в горле пересохло, в ушах зазвенело. На войне жив остался, а тут конопатая извести решила, когда до дома самая малость осталась.
— Ты, красавица, не торопись мою душу к рукам прибирать. Правила и я знаю, ты давай свои испытания, а потом и говорить будем.
— Правила знаешь Знал бы правила, здесь не рассиживался бы! Что, загадки отгадывать будешь, или в пляске со мной потягаешься
Во всяких премудростях да загадках Кузьма не силён, а до войны на селе первым заводилой был. Праздник какой, там свадьба или просто посиделки под гармонь, он такую лихую отплясывал: и колесом вертелся, и вприсядку мог, и дробь ногами отбивал. Посмотрел он на культи свои, и такое зло его взяло.
— А плясать я с тобою буду. Перепляшу отпустишь, никуда не денешься.
Захохотала Полудница ему в лицо, из-за каждого кустика да травинки тихий шелест да хихиканье послышалось, будто пришёл кто невидимый посмотреть, как это калека безногий с самой первой плясуньей тягаться будет. Застрекотало в траве, защёлкало, полилась музыка жалейкой с присвистами. Закружилась девка в танце, только пяточки мелькают. А хохот громче, да ещё с улюлюканьем, будто Кузьму подбадривают: «Что же ты, пляши, давай». А тот тоже не лыком шит, присел поудобнее и давай руками кренделя выписывать: то в ладоши ударит, то пройдётся по груди да культям частой дробью, головой взад-вперёд покачивает в такт музыке, да ещё с плясовым присвистом. Вот и солнце клонится к западу, а Полудница, знай, отплясывает кругами вокруг Кузьмы. У солдата плечи ломит давно, дыхание перехватывает, руки сами собой опускаются, так он что удумал обопрётся руками о землю и по земле тележку катит взад-вперёд, мол, извини, красавица, как могу.
Полудница брови хмурит, а сама на Кузьму посматривает. Жара спала давно, а Кузьма мокрый весь, нету силушки больше руками выплясывать, упал бы на траву, а там будь что будет.
— Что ж ты, шельма конопатая, всех людей так изводишь
Остановилась девка, в ладоши хлопнула, стихло всё, а сама говорит серьёзно солдатику.
— В поле кто работает бабы да ребятишки, им и спины разогнуть некогда. Изведу всех, так и сама сгину. А брат ваш на выдумки горазд, давно так не тешилась. Добирайся домой, солдат, поля засевай, детей расти.
— Мало тебе, всю силу высосала, так ещё и издеваешься. Мне ли теперь на земле работать!
Хлопнул Кузьма по обрубкам своим, в глазах злые огоньки запрыгали, кулаки сжал.
— А за смелость твою, даром тебя одарю. Руки есть не пропадёшь. А как не нужен будет подарок мой, назад вернёшь, знаешь, как меня найти. Да в полуденное время не попадайся мне и не жди от меня милости.
Прозвучали эхом последние слова, закружился вихрь пылевым столбом, и пропала девка. Принёс ветер прохладу вечернюю, разлился закат ярко-красным кружевом. Посидел так Кузьма на обочине, сам понять не может, то ли напекло его так, то ли сон привиделся. Столько военных дорог прошёл, столько раз смерти в глаза смотрел, а тут хрень босоногая из бабьих сказок. Даром она его одарит! Тфу! Привидится же.
Посидел, махорки выкурил, только в путь приладился, лошадёнка показалась бабы с дальних полей возвращаются. Ох и радости было жене да дочке. Живым с войны мужик вернулся, а что без ног, так это не главное, лишь бы рядом, да вместе.
Закрутила жизнь, понесла, так и прожили рядом да вместе пятьдесят лет. Кроме дочки, двоих сыновей вырастили. Только вот после этого случая, в руках сила у Кузьмы прибавилась, левая рука слушаться стала, он ради потехи подковы гнул, да мешки поднимал, сельчане только дивились откуда сила такая. И работа нашлась кузнецом в колхозе, ему там помост приладили, так он шустро и ловко управлялся. Одно не любил музыку да песни, гулянки да праздники не жаловал, а причины тому не рассказывал. К старости угрюмым стал, неразговорчивым, а как жену схоронил, так и вообще в доме отшельником стал жить. Дети звали к себе, а он отказывался, по хозяйству сам управлялся, а на людях не часто показывался.
***
Гришка Кузьму Пантелеевича давно знал, благо жили на одной улице. Бабушка не раз посылала его помочь старому фронтовику. А сегодня сказала озабоченно, что Пантелеевича уже дня два не видела, что собака, видать, не кормлена, так и подскуливает от голода сердешная. Надо бы сходить, посмотреть, не случилось ли беды какой. Самой боязно, Кузьма Пантелеевич гостей не любил, жил вдовцом и отшельником. Положила снеди нехитрой, налила молока в банку.
Кузьма Пантелеевич Гришку будто ждал. Сидел в своей коляске на своём обычном месте у окна и с тоской смотрел на улицу. Обернулся радостно, как только услышал скрип двери. Тут он и поведал растерянному парню о том, что случилось с ним больше полувека тому назад. Так долго носил в себе тайну эту, что не выдержал и выпалил одним махом.
— Они, окаянные, мне ни жить, ни умереть не дают.
С этими словами щёлкнул он по пульту и с экрана телевизора, что стоял в углу под старой выцвевшей занавеской, полились звуки весёлой мелодии, наполняя комнату радостным оживлением.
Сильные руки Пантелеевича взметнулись вверх и начали выделывать такое! Пальцы защёлкали, локти то прижимались к груди, то рассекали воздух резкими беспорядочными движениями.
— Вы чего, Кузьма Пантелеевич
— Выключи его, Гриш, выключи, — завопил старик.
Звуки стихли, и руки сразу успокоились.
— Видишь, чего твориться, пока молодой был, ещё мог их удерживать, а сейчас мне на улице появиться нельзя. Если из соседнего двора музыка послышится, или запоют где, они в пляс пускаются, как тогда в поле. А она знала, каким даром одаривала. Ни к чему он мне.
В уголках бесцветных старческих глаз появилась скупая слеза, которую Пантелеевич смахнул той же рукой, что сейчас выделывала коленца.
— Люди чего скажут, что умом тронулся Гриш, помоги, не могу я один в поле оказаться. Страшно мне, понимаешь, с тобой-то, сподручнее будет. Ты ж над нечистью силу имеешь, пусть забирает, что дала. Я по людям соскучился, по простым человеческим радостям, Только ни на ней, — он хлопнул по блестящему колесу инвалидной коляски. на той, что полжизни со мной прошла.
Старая тележка с рассохшимися деревянными колёсами, была ему дороже этого удобного в управлении кресла, потому что напоминала о далёкой молодости, жене, и тех временах, когда израненная страна поднималась их руин, оставленных проклятой войной.
***
Воздух был наполнен знойным маревом и висел тяжёлой пеленой над огромным полем золотистой ржи. В небе ни облачка, ни птиц. Казалось, всё живое не просто попряталось, а притаилось в ожидании чего-то. Притаились полные колосья, согнувшись под тяжестью наливающихся зёрен, притаилась пожухлая от полуденного зноя трава, притаились полевые цветы, пряча венчики от палящих лучей обжигающего солнца. Ни треск кузнечиков, ни пение птиц не нарушали мрачной тишины, повисшей над ржаным полем.
Перебирая почерневшими от времени чурочками, Кузьма Пантелеевич перебрался с пыльной дороги на обочину и остановился на самом солнцепёке.
— Вот здесь и ждать будем, — сказал он Гришке, опуская тело на придорожную траву.
Гришка сел поодаль, оглянулся. Всё родное, знакомое с детства. Разморило их скоро, как ни силился Гришка, а глаза сами собой стали закрываться, приятная нега окутала тело, погружая его в сладкий сон.
— Пришёл, значит, Кузьма, — звонкий голос выдернул Гришку из приятного оцепенения.
Совсем рядом стояла девчонка лет восемнадцати и смотрела на них не то лукаво, не то враждебно. Ярко-жёлтый сарафан, густые распущенные волосы, отливающие медью, венок из полевых цветов. Нет белозубой улыбки да конопушек, рассеянных по свежему личику. Дед Кузьма сел на траве, потирая сонные глаза.
— А пришёл подарок вернуть, хватит, насытился.
— Ну а что, не понравился
— Понравился, только больно весёлый подарочек, да и мне не по возрасту. Забирай, что ли, — неуверенно пробасил Кузьма.
— Ну не надобно, так не надобно, — усмехнулась девчонка.
— Так, пойдём мы.
Промолчала Полудница. Хотел Кузьма рукой пошевелить, а не может, повисли руки бессильными плетями, зазвенело в ушах, воздух стал спёртым, удушливым, помутилось сознание, толкая Кузьму в тёмную бездонную яму, из которой слышался хохот и стоны.
— Говорила тебе, не попадайся в полуденный зной, не помилую. Здесь останешься, прорастёт сквозь тебя трава придорожная, заплетёт вьюном, как положено.
Видел Гришка, как Кузьма Пантелеевич подкатил глаза и упал на траву. Зашевелились травинки, обволакивая его густым ковром и скрывая от глаз исхудавшее в несколько минут тело.
Голова у Гришки была ясной, а мысли не путались. Сделал шаг он навстречу, не боясь ни жары, ни чар Полудницы. Зыркнула она на него и с лица сменилась. Да не только с лица. Радующую глаз, женскую красоту, сменил образ тощей сгорбленной старухи, одетой в белые лохмотья. Седые растрёпанные волосы длинными спутанными прядями спадали на ввалившиеся глаза. Безобразный горб выпирал из спины, придавливая старуху к земле своей тяжестью. Босые ноги землистого цвета, казалось, по- прежнему, не касались травы. Мало того, за спиной старухи в плотной пелене вязкого воздуха стали проступать десятки злобных глаз, готовых испепелить Гришку горячей ненавистью.
«Волхв, волхв», — пронеслось в воздухе, будто разом выдохнули десятки душ. Исказилось лицо у старухи гримасой страха, подняла она сморщенную руку, закрываясь, будто свет и жар, исходящий от Гришки, был сильнее её собственного. А потом, растворилась в густой знойной дымке, не оставив ни следа, ни тумана, ни облачка.
По-прежнему ярко светило солнце, только не было той тишины, что висела над полем недавно. В траве стрекотали кузнечики, шуршали колоски под дуновением лёгкого горячего ветерка, а Кузьма Пантелеевич стряхивал с одежды приставшие травинки.
— Слушай, Гриш, а мне не почудилось, приходила зараза конопатая Красивая, правда
— Приходила красавица, да конопушки по дороге растеряла.
— А подарок забрала, не знаешь
— Да забрала, кажись.
— А ну, спой чё-нибудь.
— Да не умею петь я, — сказал Гришка, затягивая тихо любимую бабушкину «Течёт ручей».
Скоро, над дорогой гремело два голоса: молодой, звонкий, задорный и скрипучий, дрожащий, басовитый. Пахло травой, цветами, хлебом, так, как может пахнуть только родная земля!
Продолжение следует…
dianaviugina

Источник