Вида Живоглотная

Он поежился и запахнул плотнее кафтан. В задумчивости наморщился лоб, напряженные глаза смотрели на того, чьей подачей и зачалась беседа. Видит Господь, не к добру такие вещи обсуждать, да кто когда слушал людей умных Уж разве пока поздно не будет, а там толкуй-не толкуй, маловато толку-то. Но всё-таки, сглотнув, повёл речь:
— Из Тверских глухих болот она вылезла. И никто не скажет уже теперь, откудова взялась да от кого родилась. Кто говорит жадоба человеческая её породила да голод, да вся та дрянь, что ни есть в людях; и что наружу выбирается во всякую войну и бедствие. Тогда ведь меньше двух дюжин лет минуло, как орды Батыевы по русской земле прокатились, что палеж степной. А не успели отгоревать, как и Неврюй-гадина пожаловал со своей проклятой ратью. Много тогда жути в Переславле пережили. Оно ли удивительно, что со всех слёз да крови людской; да хулы, что уж всяко не реже молитв тогда звучала, и родилась она. Вида, значит. И где ещё было лиху такому зачаться, как не в болоте. Господь всё могёт, да под тиною худо блюдёт.
Он глянул в окно, июль в этом году дождливый выдался, холодный. Сегодня, как в руку, с утра небо мучилось, давило из себя морось.
— А я другое думаю. Ибо доводилось мне слушать мудреца из монастыря Спасского на Зьзях, что в этих делах великую опытность имел, оттого и имени назвать его несть лезно. Бог ему судья. А сказал он, что со времён ещё Святого Владимира много погани спать легло по всем княжествам, какие ни есть, ибо пусть и пришла на Русь вера Христова, а всё ж таки неохотно диаволово племя бросает то, что за годы своим привыкло почитать. И куда ж им забуриться, как не во чрево земное да не под воду мутную, где ни света дневного не упадёт, ни слова святого не долетит То-то. Так что может статься и так, что родилась Вида ещё и когда Олег к вратам Цареграда не ходил. Выползла из-под идола перунова в мертвую ночь, слизала с его стоп кровь закланную, разузнала, распробовала, приноровилась, тварь, и пошла бродить-ходить по земле, покуда Луна за тучами. И так исходила дорог вельми много, покамест не был родитель её черный сброшен с позором в Киеве, а потом и на всей земле. И как злого идола-Перуна в воде утопили и забыли люди, так и Вида проклятая за ним пошла, да только не снесла бы её долго ни одна река, а лишь топь вязкая, где и поныне много лежит и упырей, и утопленников.
Тихо было в комнате. Всех, казалось, рассказ увлёк. Разве что редкое сопение тут да там доносилось. А дождь всё барабанил снаружи; набираясь сил, из уныния к злобе переходил. Рассказчик повернул голову к человеку, сидевшему напротив:
— Ну да истина мне всё равно не ведома. А знаю лишь вот что, и этот мой рассказ, государь, слушай внимательно, ибо, вот тебе истинный Бог всё правда. Во княжение Ярослава это случилось, сына Ярослава, по крещении, значит, Феодора. Внука князя владимирского Всеволода. Князь же Ярослав Ярославич, как отца его татарва уморила, получил в володение свое Тверь и стал править там. Много войн на его веку было, много отлучался князь от дома, бывал и в Орде, и на запад ходил рубиться в ливонскую сторону. А где государева ока нету, там всякой нечисти раздолье, буде она на двух ногах или на четырех; лика людского иль звериного. Про Виду ж не сказать даже, чтобы и похожа была на кого уж на что могуч русский язык, да и тот сломается, коль описывать такую бесовщину. А ежели турчине и татарве достанет слов обозвать эдакую тварь, так то и понятно, коль скоро они к аду всех ближе
«И вот в году шесть тысяч семьсот семьдесят пятом уехал Ярослав, боярами позванный, княжить в Новгород вместо племянника Дмитрия. Тогда всё и случилось. Уж словом ли худым, взглядом ли злым, володыческим ли отсутствием, поднялась из моха оршинского гадина. Поднялась тёмной ночью, пока не видно было ни звёзд, ни Луны; принюхалась, как это только нечисть и умеет, да поползла на запах человечины. Долго лежала в мути и в холоде, оголодала, так что всякую тварь божию, что попадалась на пути змею ли, птицу ль неосторожную, всех живьём заглатывала. Вот кончилось болото, тогда складки брюха своего бездонного скатала она, собрала телеса, что с неё спадали аки понявьник, закинула за плечи себе и пошла так дальше. И долго ещё брела, няшей хлюпая, покамест не добралась до первой деревни забыл уж, не обессудь, название. Там же вломилась в первый хлев, какой был, и разом начала скотину всю глотать, а какая в рот не пролазила, ту рвала на две части. А какую не рвала, той кровь наперво сосала и потом уж ела одним махом. Дюже перепуганная животина вой подняла; и на бойне такого никогда не услышишь, государь.
Прибежали тогда и хозяева, и соседи все из тех, у кого со страху ноги не отнялись. А как увидели чудо-юдо, так и оторопели. И как прозвать её не нашлись, потому что отродясь в речи русской не было таких поганых слов, что бы сгодились ей в имя. Это позже уж, по той природе человеческой, что всякой вещи, какая ни есть она, побуждает имя давать, прозвали гадину Видой видеть видишь, а описать не можешь. И тогда ж прицепилось за нею, надо сказать, вельми поделом, прозвище Живоглотная. Почему, спросишь ты, государь На это я ответ дам охотно, ведь он из самых простых: как собрались вокруг облюбованного ею сарая люди, как учуяла Вида проклятая дух русский, так немного времени ей ушло, чтобы вспомнить былое. Те времена дремучие, языческие, когда и отцу её, да пусть его тело и дальше гниёт незнамо где присно и вовеки, и самой твари приносили в жертву не только быков да овец, но и людей. А из кровей сия последняя, спору нет, всякой другой вящше люба нехристи. Так что заклёкотала Вида, воздуху в грудь свою, тиной забитую, забрала, да и выдохнула так, что кто ближе стоял от смраду попадали. Давайте мне, мол, люди, жертву, инако всех погублю без разбору! И, пока одни в ужасе бежали, а другие стояли, окаменевши, — хвать одного из упавших и в хлев поволокла, да в рот свой гнилой закинула. Так и проглотила целиком, даже костей не выплюнула.
Всяка тогда чадь бежала, куда глаза глядели, зане кому ж охота сгинуть в бездонной утробе. Вида однако ж, даром что многих к тому времени и зверей, и людей успела пожрать, да всё одно таков её глад был после веков под мутью болотной, что отправилась вдогонку. И по пути любого, кто попадался, живьем заглатывала, убо и нарекли её Живоглотной.
Кому ведомо, сколько бы ещё весей разорило чудище языческое, покуда князь Ярослав меды хмельные в Новгороде с боярами пил. Знамо, послали за ним, да разве ж быстрое дело по русским-то дорогам ездить Посадник супротив прожорливой Виды и дружину отправлял копьями кололи, стрелами убивали, но шкура оказалась у нечисти на диво прочная, прочнее всякой стали, так что вернулись ратники не то что ни с чем, но даже и оставив на поле брани многих товарищей. И быть бы земле Тверской поруганной под пятою перуновой дочери, кабы годом ранее не возвёл Ярослав, ради любимого отрока своего Григория, монастырь аккурат там, где впадает речка Тверца в Волгу, и где срубил себе Григорий Гурий в иночестве келью. Жили среди других монахов там два брата Афанасий и Еварест, кои, про бесовства чудовы едва прознав, тут же собрались в поиски. Не знали они, како забороть Виду Живоглотную или хотя загнать в нору, из какой вылезла, но да решили уж если Господу угодно будет, найдётся способ.
Не пришлось братьям долго блуждать, чтобы напасть на след врага рода людского, да только саму вот Виду найти оказалось ой как непросто, поелику днём, а бывало и ночами особливо лунными, пряталась тварь в земле, в озерах и реках, или в болоте если находило. Знала, что не снесут её вида христианские небеса и будет ей погибель разом, коль покажется на Божий свет. Братья это сразу поняли, наломали побольше веток, заготовили ветоши смоляной, да устроили западню. И вельми им в том подсобили люди, много пострадавшие от видова лиха и домов лишившиеся, и зрячего, и детцев и братьев ради алчи её.
И, как выдалась ночь мертвая, стали ждать. Афанасий и все спомощники легли по кустам, расховались, а Еварест же остался невдалеке от того места, где Вида проклятая уже телеса свои из-под земли выворачивала, да стал молиться. Ибо ведал, что чудовище, пуще всякой неволи гнушавшееся словом святым, непременно за ним пойдёт, чтобы божьего человека замолчать, а затем и погубить навеки. Вот услышал Еварест приближение гадины, больше на волочение походившее, как если бы жаба прыгать разучилась. Подал знак тайный готовить огнива. И якоже Вида близко совсем оказалась, раскрыла хайло своё поганое, вспыхнули вокруг неё тут же смоляные ветки, зарделись огни, запахло кислым дымом. Побежал тогда монах отвернь, где ещё огня не было, да опоздал. Схватила его Вида Живоглотная в скользкие объятья, подняла от земли, да так и бросила в пасть целишком. Так изнебыл Еварест, и почивает отныне за гибель свою в лоне Авраамовом.
Зело убоялись люди тогда, ведь остался чудовищу выход из огня, а значит замышление их прахом пошло. Собрались было бежать, даром что Афанасий пытался речью своей ободрить, да глядит живой брат стоит Вида на месте, десницей в складках вонючих под жрелом водя, а левицу в саму пасть засунув; дожралася тварь ненасытная, стала ей наконец поперёк православная плоть. Тогда монах крикнул: «Верзити вети и пекло вколо демона, и запылити, абых всесожжещи егов!». Не послушали его сперва люди, но когда сам, схвативши охапку, подкинул в огонь, то воспрянули духом и последовали за ним. Шибко зачалась работа, осмелела чадь, отринула страх и робость. Один хворост носил, второй дрова рубил, третий смолил, четвертый в палителище подкидывал и хоть возопила Вида Живоглотная пуще раненого зверя, пуще беса гонимого, не возробели люди, ибо вой её был им аки мзда за всё злодейство совершенное.
Одиньде так трудились, покамест не рассвело. Ныли уже руки, сводило ноги, пот с сажею запекся на посмуглевшей коже; а кончать дела было ещё не можно дюже худо брал человечий огонь адозданную тварь, по малой доле слезала с мослов окаянных зловонная шкура. Все ждали восхода, ведь сказал Афанасий: «Егда Солнце возсияти, толды и щуди смрть.». И падали многие от злосмрадия, и приходилось тащить их подальше, чтоб не погибли. Когда ж наконец свет Божий пал на корчившуюся в пламени тварь, рухнула Вида оземь, нырнуть попыталась в золу, в горячие угли, под землю зарыться, из-под которой в языческий век исторг её злобный Перун. Только поздно некуда было бежать, негде укрыться. Отверзла тогда она пасть, зашипев по-змеиному, и, рёкши проклятье последнее, в прах обратилась.
Вельми ослезились люди послежде, поминая всех убиенных и сгинувших; тех не сыскалось костей в пепелище, как ничего от себя не оставила и сама треклятая Вида. Но такова уж мощь времени, что всё проходит. Отстроились сызнова сёла, збудовались веси, всё стало как древле и было. Афанасий, воздвигши по брату скромную могилку в том месте, где чудище пало, вернулся в Отрочий монастырь, где и почил в бозе спустя много лет. А князь Ярослав Ярославич, всё ж таки не сговорившись со своевольными новогородскими боярами, вернулся в Тверь на следующий год, где от оставшегося брата и узнал эту быль, как она есть.
Слава, однако ж, о чудище и бесчинствах его далёко разошлась по русской земле, и каждый оттоле знал, что есть ещё в закоулках тёмных да болотах смрадных такие злобы древних времён, каких унше не будить и о коих унше не думать. Но всё одно, по тому человечьему изроку, что заставил народ Моисея и золотого тельца сочинити, нет-нет да поминали словом Живоглотную Виду; так, на удачу и впрок, рассуждая: «Най блаже глагола отведает, нежели людстий плоти». И оттого говорили: «Имею в Виду» и «В Виду того и сего», думая, «овако себя остеним от лихости бесовой». Шли лета, дробилась и единялась Русь, и много всякого ещё на земле её творилось, что ни мне, ни тебе не знавать, государь. И забыли единощи люди вконец, что когда-то была всеголодная, жуткая Вида, прозванная за бездонное чрево своё Живоглотной; одна поговорка осталась, да и та исковеркалась.
Абаче я ещё помню, откудова всё зачалось, государь. И отдаю оттого традиции дань, так как был на том месте проклятом, где и поныне быль не растёт; видал и могилку, почти уже ставшую землею. Жуткое то место, так что, думается, я не солгал, рассказав тебе эту историю, как сам её слышал.»
Он умолк, зябко елозя на стуле. Не грел кафтан, даром что июль месяц стоял. Совсем за окном потемнело, угрюмо крепчала гроза. Собеседник, доселе молчавший, потёр переносицу:
— Ерохин, «ввиду» пишется слитно, кроме устойчивого выражения «иметь в виду». Два года воюем с вами, а всё одно и то же. Вы можете мне двадцать минут экспромтом рассказывать про то, как хан Куря сделал из черепа Святославова себе кубок, но не в состоянии запомнить простое правило русского языка.
— Вот тебе крест, государь, не по своей прихоти пишу так, но токмо из любви к роду людскому и по робению пред тварью языческой!
— Давай зачетку. И кафтан в музей верни. Тебе кто его вообще взять разрешил
— Это я сам сшил. На фестиваль.
Когда Ерохин покинул аудиторию, Кирилл Дмитриевич обвёл взглядом оставшихся пересдающих, нарочито забившихся на последние парты.
— А мне понравилось. Сказал сидевший рядом Алексей Егорович, преподаватель высшей математики.
Он своих студентов давно отпустил и потому коротал время на экзамене друга.
— Да мне тоже.
— Ну а чего тогда
— Да ничего. Я ему поставил пять. Он прекрасно знает, как пишется «ввиду». Просто балбес.
— С фантазией.
— С фантазией, да. И что ему на горном понадобилось, ума не приложу. Шел бы на филологический, русскую литературу. В театральный.
— Балбес.
— Ой балбе-е-ес.
— Хотя мне иначе самому трудно объяснить, почему все постоянно пишут это треклятое «ввиду» раздельно.
— Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
— Кроме Ерохина. Этот и Виду Живоглотную повидал, и, если надо, путь к стране Пресвитера Иоанна отыщет.
— Балбес.
— Ой балбе-е-ес
— Дай Бог, чтоб таким и остался.
— Отныне, присно и во веки веков. Буркнул Кирилл Дмитриевич, а затем повысил голос. Господа студенты, ужасно поздно! Кто готов отвечать
Автор: Losonczy
Группа автора: Retreat

Источник