Истории из жизни реальных людей
Я собирался проспать вечность, поэтому, когда мать разбудила меня в 8.30, я был искренне удивлён. Ну, ладно, подумал я, сейчас она уйдёт на работу, и я осуществлю задуманное, перевернусь на бок, натяну одеяло на ухо и сольюсь с бесконечным. Не тут-то было! Выяснилось, что матери звонила Нина Владимировна, мой мастер по словесным боевым искусствам, и заявляла, что 9 «В» сегодня пишет диктант. Ещё она интересовалась, намерен ли её, то есть моей матери, отщепенец посетить сие мероприятие Мать, естественно, сказала, что я уже в одном ботинке и на половину в лифте. Потом повесила трубку, смачно ругнулась в воздух и пошла срывать с меня одеяло.
В общем, не отвертеться. Пришлось пробуждать себя и отправлять в ванную. Там меня ждало зеркало и, увы, не с хорошими новостями. Казалось, мои зрачки всю ночь штудировали «Mein ampf», а на утро, посовещавшись между собой, согласились с Адольфом: «пора расширяться». Если бы не Россия и тонкая полоска радужки, они с Германией захватили бы мир и мои глаза. Я надеялся, что в утренней спешке, мать не заметит черных бездн в моих глазницах, так оно и вышло. Я думал было хорошенько позавтракать, ведь меня всё ещё неслабо потряхивало, но женщина, выкормившая сына грудью (что немаловажно своей, а не чьей-нибудь), швырнула в меня рюкзак и вытолкала на лестницу, мол урок уже начался, поспеши, гадёныш.
Ну, я и поспешил. Проскакал пять этажей на лифте, спешился и поспешил дальше. Школа была за углом следующего дома, это ровно 175 шагов в одну сторону, ровно одна сигарета, если курить быстро, и ровно одна сигарета, если курить медленно, а я сегодня вроде никуда не торопился.
Честно говоря, этот диктант застал меня врасплох, и вовсе не потому, что во мне доплясывали вчерашнее танго китайские плантаторы в колумбийских шляпах, а потому, что русский, впрочем, как и любой другой язык, даже тот, что у меня во рту, не был тем, что я бы знал, как свои (3+3-1) пальцев. В некотором смысле я не ладил со многими из клана орфографии, а что до пунктуаций и синтаксисов они вообще ко мне были агрессивны. Поэтому, я шёл на урок с тяжелым сердцем, как на расстрел из грамматических ружей. Но делать было нечего, я поднимался к кабинету.
Только вошёл в класс и тут же услышал, как хором зарычали все методички Нины Владимировны и пара особо дерзких учебников моих одноклассников. Свой я потерял сразу, как получил в библиотеке. А может, он покончил с собой, как только его выдали мне, не знаю, я не наводил о нём справок. Впрочем, имеет ли это значение Даже будь он жив и здоров, не стал бы помогать мне с диктантом, это расовая неприязнь.
Я пришёл, когда Нина Владимировна, обвязавшись своим чемпионским поясом собачьей шерсти зачитывала классу текст. Я прервал её на слове «какофония». Она глянула на меня, как на лёгкую добычу, выдала тетрадь для срезовых работ и продолжала громко и выразительно, начиная оттуда, где закончила. Я был один за партой в конце класса, некому бросить мне спасательный круг или хотя бы словарь, хорошо хоть ручку дали.
Приступили. Число. Красиво вывожу на верхней строчке: Двацатьдевятое апреля. Следующая: Дектант. Ещё ниже: «Аднажды в фелормонии». Фух, начало положено, подумал я, когда кончилось первое предложение. Но вдруг я заметил нечто странное. Буквы как будто заёрзали, завозились на своих линейках, стараясь разделиться. Слова начинали чесаться и зудеть в тех местах, где я, судя по всему, допускал ошибки. Я испугался, стал судорожно зачеркивать запятые и исправлять одни гласные на другие, но они не успокаивались.
Я пытался писать, но буквы сыпались со всей страницы прямо мне под руку. Уже написанные слова разбивались на слоги и катались по строчкам, постоянно сталкиваясь друг с другом. Приставки окружали суффиксы, замыкая в кольцо, и стреляли в бедолаг сомнительными звуками чередующихся. Две особенно наглые запятые пытались разогнуть вопросительный знак в восклицательный, но тот так отчаянно сопротивлялся, что оторвал себе точку. Быстро потеряв к нему интерес, запятые сбросили калеку с верхней линейки и пошли глумиться над многоточиями. Раненые и уже павшие срывались с голубых строчек и градом сыпались вниз страницы, не давая мне писать.
Остальные уже заканчивали третий абзац, а я не мог начать второй, да впрочем, уже и забыл, как он начинался. Я чувствовал, как моя рука скользит по трупам бывших существительных и глаголов. Я чувствовал, как врезаются в мою ладонь острые углы окончаний, как хрустят кости корней и постфиксов. Я, правда, больше не мог. Слезы начали капать прямо в тетрадь, размывая останки бессвязного текста. Бессмысленные жертвы орфографической войны, дети синтаксического геноцида. Я видел своими глазами, как точки предавали свои запятые и уходили сражаться в стан сородичей. Я видел, как «Й краткие» кастрировали несчастных «Ё», оставляя от них нейотированные гласные. Я видел всё это и плакал, плакал, как младенец, оглушенный белизной родильной палаты. Мой бедный язык! Всё, что от тебя осталось, превратилось в соленые чернильные лужи у меня под рукой.
Когда я разрыдался на весь класс, в живых не осталось уже никого. Нина Владимировна опешила, она стояла посреди кабинета, раскрыв на случайной странице рот и методичку. Я понимал, как глупо выгляжу, но ничего не мог с этим сделать. Под языком было сухо, в голове стелился туман, навеваемый ветром с Атлантики, зрачки были похожи на огромные тучи, черные от количества воды в них. Я был как одна большая опечатка, а с последней строчки на меня смотрело: иДк.татн