Нехорошо

 

Нехорошо Поляковский слушает Маяковского. На пластинке слушает. «Хорошо!» слушает. Хорошо Поляковскому. Хагаеву нехорошо. Он, в соседней комнате, выгуливает в голове мысль. Мысль следующая:

Поляковский слушает Маяковского. На пластинке слушает. «Хорошо!» слушает. Хорошо Поляковскому.
Хагаеву нехорошо. Он, в соседней комнате, выгуливает в голове мысль. Мысль следующая: «Нехорошо мне». Угловатая и застенчивая, как деревенский мужик в метро, удушливая мебелированность хагаевских апартаментов разгоняет Нехорошо до подобия крутого кипятка. Шевелится и скрипит. Ходуном ходит, вытесняя Хагаева вон. Но прежде, чем вон нужно преодолеть праздник поляковского Хорошо. А оно в разгаре. А оно уже следующим образом:
Петербургские окна
Синё и темно.
Город
Сном
и покоем скован.
Но
не спит
мадам Кускова.
Любовь
и страсть вернулись к старушке.
Поляковскому припеваючи. Его не видно и не слышно, но представляет живее некуда себе Хагаев, как выплясывает Поляковский под стишки. И, вероятнее, обнажен он до трусоподобия. До плавкообразия. А где же не сплясать ему: он сдал ластик, сдал карандашики и память стер. И ему хорошо. И у него «Хорошо!»:
Звякая шпорами
Довоенной выковки
аксельбантами
увешанные до пупов
Хагаев отпил чаю. Нехороший. Холодный. Сразу подумались следующие мысли: «Холодный чай. Нехороший». Сел на табурет, руки на коленочках. Такое Нехорошо, что почитать да помечтать не лезет. Не подкатывает сила духовного насыщения. К одному уже подкатила. Через запрещенный приемчик. Через «Хорошо!». Грохнув крышкой сундука в хитрых узорах, Хагаев бережно извлек из его нутра непорочный прямоугольник бумажного листа. Выудив из карандашницы в виде гномьего сапожка один зеленый и один желтый карандаши спешно набросал крепкие, плотные беруши. Умело встряхнув лист, высыпал два холмика противошумных вкладышей в подставленную горсть руки.
Шум,
который
тек родником,
теперь
прибоем наваливал.
Кто длинный такой
дотяну
Беруши встали туда, где им должно, прервав для Хагаева поляковское Хорошо. Стало еще хуже. Не слышать праздника, наверняка зная о его существовании вот где муки мученические. Хорошо безмолвно завальсировало, делая Нехорошо Хагаева еще сильнее, еще больше. Больше всякого исполина, что живут внутри гор. А они там живут наверняка: Хагаев с Поляковским когда-то сами их туда нарисовали. Был такой заказ. Сказали, мол, для пущей таинственности.
Им и в радость.
Они были молоды, худы, в неустанных поисках жратвы и мастерской. Художники, что пищат быть с мировым именем, не слишком отличаются от Художников Мира. Хагаев и Поляковский рисовали играючи: клокочущий нерв мегаполиса и смирение российских глубинок, размах зимы и варево короткого лета, предсмертные хрипы и крик появления на свет. «А мне нужно, чтобы человек пел и плакал в один миг», — громогласно заказывал Хозяин Мастерской. И они за несколько дней нарисовали Тоску. «Просто так любить это категорически просто»! Две ночи и нарисовано Расстояние. «Праздность должна оборачиваться испытанием»! Поржали и очень быстро нарисовали Похмелье. Три недели весь шоу-бизнес, три месяца вся музыка, полгода и нарисованы все писатели. Откровенно неполучившихся хотели подтереть, но Юмор, нарисованный ранее, взял верх. Оставили для контраста.
Обрушилось разом. Все, что задумывается изначально неразрывным, влитым, разрушается в один миг. Теми же, кто эту неразрывность и задумал. Поляковский накопил раздражительности, схематично изобразил амбиции творца и ударился шабашить. Сначала небольшие боевые стычки, потом более жаркие конфликты и до откровенных побоищ. Рисовал быстро, грязно, кроваво — халтурка. Но очень точно. Поляковский был большим Художником Мира.
— Пострелушки рисую. Ничего серьезного, — пьяно и сытно отмахивался он в разговорах со смотрящими ему в рот новоявленными дружбанами и намахивал очередную.
Хозяева Мастерских, потехи для, стали примеривать на холст Земли сюжеты на военную тему. Количество войн росло, голод Хозяев усиливался. Поляковский и группа лиц подобного ему толка пестовались и ублажались. Глаз мутнел, человечность гасла, а рука набита.
— Сюжеты как сюжеты, — говорил Поляковский, и ему подливали из графина.
В одну из бессонных ночей он нарисовал Победу. И Победу ему не простили.
— Я в бегах! зарыдал он и бросился Хагаеву в ноги.
Но Хагаев не простил тоже. Не простил побега из дружбы. Любой побег, казалось ему, имеет варианты оправданий, кроме этого. Тем не менее, прикрывал Поляковского до последнего. За что теперь поплатился и сам. Теперь они братья Свириденко. Родители любят их невероятно. Поляковскому десять, а Хагаеву семь лет. Один ничего не помнит, и знать не знает. Второй помнит всё, но предпочитает не испытывать на крепость терпение Хозяев Мастерских. Он продолжает писать полотна. Теперь его сюжеты полны тревоги, птиц и самых холодных оттенков Нехорошо.
Хагаев бросает беглый взгляд в белоснежность спасительных госпиталей. Хмурый взор в тишину нарисованных лазаретов. Птица Мира сама собирает кормушку, зимуя щедрым урожаем безразличия художника. Потупленные смотрины на обнаженные, глянцевые мгновения скоротечной свежести. Гляделки из бункера, страх собственных авиаударов. Птица Любви, обжигаясь, разносит по гнездам жар страстей, дотла выжигая лес. Снайпер играет с котенком, прыгая солнечным зайчиком прицела. Птица Смерть неприхотливо клюет с земли крошки гильз из карманов хорошего, по-сути, случайного прохожего. Невеселые картинки.
Зелень
и ласки
выходили глазки.
Больше блюдца,
смотрят
революцию.
Мне
легше, чем всем
Я
Забеспокоилась скважина дверного замка. Это с рынка вернулась нянька. «Сейчас она тебе задаст, что ты тискаешь ее патефон», — коварно ворчит Хагаев. Нехорошо, обратившись в плюшевого медведя, забралось на шкаф, потеснив прочий игрушечный хлам, и уставилось в бессюжетность обойного рисунка.

 

Нехорошо Поляковский слушает Маяковского. На пластинке слушает. «Хорошо!» слушает. Хорошо Поляковскому. Хагаеву нехорошо. Он, в соседней комнате, выгуливает в голове мысль. Мысль следующая:

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *