Вот почему

К черту! кричит Уна, грохая об пол ледяной подсвечник. К черту, понятно! Кчерту-кчерту-кчерту!
Вещи из льда вокруг нее разлетаются как бы сами собой, лопаются от мороза и холодной ярости. Юношеские истерики — они такие. Ханту вообще временами натурально сходит с ума, но в такие моменты он обычно ретируется куда подальше, в горы, где вечный холод и нет никого, кому бы он мог навредить.
Уна, говорю я ласково, и тут же прячусь за дверь, чтобы не получить сосулькой в лоб. Мне-то, собственно, ничего не будет, но шишка получится знатная. Унушка, хорошая моя, ну незачем так беситься, ну, положи, пожалуйста, снежный шар, он мне очень нравится, не надо его разбивать.
Как ни странно, слова мои на нее действуют, и милая сердцу безделушка остается целой, хотя Уна смотрит на меня так, словно собирается врезать, но это она только смотрит, что лед трещит.
Я выхожу из своего укрытия, подняв руки вверх, мимоходом оцениваю обстановку от роскошного убранства комнаты не осталось ни одной целой сосульки, но это не главная проблема.
Главная проблема сейчас стоит растерянно посреди разгромленной комнаты и шмыгает носом, потому как гнев, это, конечно, отлично, но недолговечно, и справиться с обидой он помогает из рук вон плохо. И Уна от криков переходит к слезам, бухнувшись на колени.
По счастью, как справляться с плачущими людьми, я знаю куда лучше, не впервой все ж! и уже через минуту мы с Уной вдвоем сидим на растрескавшемся ледяном полу. Уна ревет, а я ну, глажу ее по голове и говорю, что все обязательно будет хорошо, если не прямо сейчас, то через полчаса точно, а если не будет, то мы еще что-нибудь придумаем.
Не то чтобы Уне от этого сильно легче, но такова уж сила простых заклинаний, почти молитв: все-будет-хорошо-все-будет-хорошо-все-будет-хорошо. Аминь.
Когда я родился, молитв еще не придумали, а вот, и меня постигла та же участь. Смешно. Нет, правда смешно.
Почему он опять не взял меня с собой хнычет Уна, и ее слезы капают мне на сердце, где превращаются в колючие льдинки, прямо как в сказке о Снежной Королеве. Только я ведь не Кай — сердцу моему не холодно, но больно. Знает же, как мне тут тоскливо.
Вздыхаю и молчу. Это у них у всех рано или поздно случается. Когда зима отступает, мы вынуждены возвращаться в свои исконные земли, где только холод, лед, и снег, снег, снег Поначалу даже приятно, однако Уна права год от года все тоскливее. Ну, ей. Мне-то давно пора привыкнуть.
Но мы же очень хорошо потрудились этой зимой, говорю я примирительно. И сейчас пора отдыхать.
Легко сказать отдыхать. Я становлюсь все сонливее с пробуждением весны, и летом, обычно, дрыхну, в то время как мои брат и сестры мучаются от безделья и тоски. Йорин научил нас быть, но не объяснил как. Досадное упущение.
Уна бурчит что-то похожее, только ругается при этом страшно, и я легонько похлопываю ее по плечу: но-но, мол.
Йорин говорит, что мы слишком маленькие, фыркает она обиженно. Сидите, говорит, тихо, пока не дорастете, а то «не поседели еще, чтобы деда учить».
Правда, соглашаюсь я.
Уна бодает меня светлой головой в знак протеста, но молчит и сопит. Ей, бедняжке, тяжелей остальных: Ханту все-таки охотник и привык к отшельничеству, а Мареляй давно уж разучилась скучать, я, правда сказать, и не знаю, где она сейчас. Уна скребет ноготками ледяной паркет и вздыхает.
Знаешь что, говорю я, и щурюсь хитро, — Йорин нас, конечно, не одобрит, но Йорин сейчас далеко. Собирайся-ка да седлай Борея.
Сестра моя пищит и вскакивает.
И шапку не забудь надеть! кричу ей вслед.
***
Ерунда какая-то, говорит мне Лешка, задрав голову, ну, то есть, я предполагаю, что «задрав»: сама-то стою, как клуша, разинув рот, пялюсь в условно облачное небо, еще минуту назад совершенно лазурное.
Ерунда, подтверждаю я, подставляя ладони под крупный, настоящими хлопьями слетающий, снег, совершенно невозможный в мае. В апреле еще допустимый, но в мае-то!
Мы с Лешкой стоим посреди главного проспекта города, как дураки, одетые в шорты и футболки, уже почти по лодыжки в пушистом декабрьском снегу.
Откуда-то сверху до меня доносится звонкий девичий смех и чей-то грудной хохот.

Источник