Истории из жизни реальных людей
Мне всегда было интересно. Бежит ли перед глазами прошлая жизнь Или ты просто медленно погружаешься в некое подобие транса Вспоминается ли хулиган из параллельного третьего «Б», который превратил твои первые школьные годы в настоящий холокост…или думаешь о своей самой-самой сильной любви..
…Любовь. Ты пронизывала меня от макушки до пят, когда я переступал порог этого блядского храма, обители сакральных знаний и плоских шуток, оплота святости и цинизма, одним словом медицинского института. Даже самые законченные зубоскалы из абитуры притихли, испытав этот священный трепет. Вот она, общая фотка после вступительных: на ней добрая сотня восторженных морд, все в овальных рамочках, словно яйца в картонной фабричной подставке; и, кажется, уже видно сквозь потускневшую фотографическую муть, как сквозь тонкую скорлупу, что Рома Молчанов вылупится гордым самовлюбленным петухом-управленцем, Лена Лисицына станет заботливой наседкой-педиатром, а Дима Глущенко превратится в вымогателя-крокодильчика.
Кем был я на этой фотографии кто мог бы оценить Кем я был, когда еще не начал захлебываться в этом потоке бесконечной Любви, пока еще мог им управлять
Кем я стал, когда последней волной меня выбросило на берег…
***
Я хватаю губами воздух из последних сил, и в голове всплывают слова первого наставника.
Ты точно уверен Я не буду тебя отговаривать, просто знай. Если ты хочешь быть хорошим хирургом, придется пожертвовать всем. Сон, семья, здоровье… Я не разубеждаю, нет. Но ты должен знать. Решать в любом случае тебе.
Этот сутулый человек, склонившийся над историями болезни, знал о чем говорит. Человек, чей ребенок не знал своего отца, а лишь отчима, человек, переживший тяжелый развод. Человек, предпочитавший после завершения трудового дня играть в Героев меча и магии в дежурке, вместо того, чтобы идти в свою пустую засранную холостяцкую квартиру.
Я помнил его слова всегда. Помнил, подавая документы в ординатуру; помнил, перехватывая по пятнадцать ночных дежурств за месяц; помнил, заливаясь гепатитной и вичовой пациентской кровью у стола; помнил, когда мне навскидку дали тридцать пять лет вместо реальных двадцати четырех. Помнил, когда женился, когда родился сын усмехался, думал сломать эту карму. Хотел бы забыть, когда разводился, когда слышал, как надоели мои ночные отсутствия и нехватка денег; хотел бы смеяться, как в студенчестве но жена ревновала меня, нервно, анекдотически, не веря, что дежурства существуют не для того, чтоб трахать медсестер.
Что ж… Из всех компьютерных игр мне более всего пришлось по душе «Метро». Благо, в дежурке можно было курить.
Но Любовь… она и тогда не отпускала меня. Я помнил слова своего второго наставника: «Не стоит отвечать злом на зло… не нужно плодить эти адские сущности».
***
Усилием воли заставляя грудную клетку подниматься (вот сокращаются межреберные мышцы, диафрагма, пресс вдох, выдох), я думал, что не смог наплодить их, даже когда меня вызвали на опознание Сережиного трупа. Я приходился ему лишь однокурсником, но ни мать, ни жена ни смогли взглянуть на изувеченное двадцатью семью ножевыми тело и изрезанное лицо. Я знал, куда смотреть волею судеб Сережин партак на левом плече, «suum cuique», остался цел. Я знал, куда смотреть ибо этот партак однажды по обоюдной пьяни самодельной машинкой набил ему сам.
Сережу хоронили в закрытом гробу. На руках его жены тихо, внимательно наблюдая, сидела годовалая дочь.
Я смотрел на нее и думал, что Любовь в очередной раз победила Смерть. А еще что этот человек достоин расти и жить в мире, где зло не порождает зло.
***
В глазах мутнеет, и я еле могу уже различить звезды в гаснущих сумерках. Звезды, которых мы не видели наши глаза по ночам слепил свет операционных ламп. Люди, настоящие Люди с большой буквы, которых мы знали так мало и от этого ценили еще больше, спасали, когда весь мир казался скопищем ублюдков и выродков: бомжи, алкаши, наркоманы, харкающие тебе в лицо, матерящиеся, норовящие драться… Я выучился многим приемам рукопашки, вызнал все слабые места человеческого организма, иначе не жил бы уже однажды лишь это знание спасло нашего доктора приемного покоя от кинувшегося на него героинщика с ножом… Жалобщики, истерички, хитрецы, норовящие кого-нибудь, да засудить… Я освоил в совершенстве ебучий язык бюрократов, потому что за меня некому писать объяснительные. Как некому и разговаривать с пациентами, писать истории, оперировать, решать проблемы как с открытием больничного листа, так и с отсутствием туалетной бумаги в палате… Спустя добрый десяток лет безвылазного присутствия в больнице, я овладел наконец умением быть прокладкой между администрацией больницы, минздравом и гневом пациентов как правило, не разбирающихся в собственной физиологии даже на уровне биологии восьмого класса.
Что не давало мне уйти Блядский стокгольмский синдром Осознание, что на мое место легко придут молодые, такое же пушечное мясо, как я Или ты, великая Любовь, которая уже владела мной, а не наоборот…Любовь к собственному делу, причастность к чуду, которое вершится, когда тяжелый пациент выходит из комы, переводится из реанимации, а затем выписывается из отделения «на своих ногах»
Что двигало мной «Синдром бога» и «синдром Иисуса» вовсе не одно и то же, недаром один настигает неразумного ординатора-первогодка, а второй умудренного опытом врача, и то не всегда… Как ни парадоксально, научить спасать можно практически любого человека, но вот прощать гораздо тяжелее и глубже, а научить этому — так и вовсе невозможно.
Я понимаю это уже здесь, лежа за забором приемника, не в силах уже открыть глаза. К четырем-пяти утра отделение успокаивается на час-полтора, это наше «золотое время», когда можно прикорнуть на кушетке в собственном кабинете, ублюдок здорово подгадал… интересно, следил Сидел в засаде Как прикидывал.. Я смотрю на рану, кровь, бодро текущая из собственного моего живота, вызывает мало оптимизма: струя уверенная, ровная, сильная, слабо пульсирует, цвет ее темный повредило какую-то из полых вен. Земля подо мной потихоньку темнеет, впитывая теплое, липкое, красное… Во рту привкус металла. Найдут не раньше шести, к тому моменту окоченеть, конечно, не успею, но…
Я ничего не мог сделать на той операции, запущенная опухоль в четвертой стадии не давала такой возможности. «Почему не обращались за помощью раньше!! Да все как-то времени не было…работа, дача, внуки…»
Я сказал все, как есть. И пошел в оперблок. Дилемма хирурга очень проста: если не трогать некоторые вещи, пациент умрет со стопроцентной вероятностью, а если соперировать появится хоть один, но Шанс… И с согласия пациента ты добываешь этот процент, пытаешься добыть его каждый день. В тот раз я тоже попробовал.
Через два дня после операции пациентка скончалась, не выдержав тяжести перенесенного вмешательства.
Я попытался объяснить ее сыну еще раз, ведь риски и согласие обсуждалось и до операции. Бесполезно он, в отличие от меня, предпочел свой суд, суд Линча, где злом отвечают на зло…
На зло ли.. Перестал ли я быть простым человеком, когда Любовь унесла меня вместе с собой в это царство мАстерских точных рук и циничных шуток Может, я просто перестал понимать, что действительно важно моим пациентам, в погоне за Шансом для них Может, эти мои старания никому и не были нужны
Бог или Иисус
Вот это уж точно не те вопросы, которым стоит уделять последние пять минут. Скоро и так узнаем.
***
Финальную сцену главный герой, к сожалению, от собственного лица уже не перескажет. Скрестятся вольным образом линии судеб, и, вопреки запрету на курение, к дверям приемного выйдет врач-рентгенолог, человек чуткий, способный разглядеть в шевелящейся за забором траве нечто тревожное. А подойдя, замрет от ужаса но ровно на полторы секунды. Наберет трясущимися руками свою лаборантку, металлическим голосом отчеканит пару фраз. Санитары бегом повезут каталку с пациентом в срочную операционную, и как кстати сегодня дежурит заведующий сосудистой хирургией…
Что будет двигать нашим героем, когда он, окончательно оклемавшись, снова выйдет в дежурство спустя пару месяцев Блядский стокгольмский синдром Страх потерять работу
Или ты, великая Любовь, которая уже давно владеет нами, а не наоборот…