Истории из жизни реальных людей
А то, что жил, света белого не взвидя, не зная цены и меры ему – так то опричь меня уж давно как сошло на нет. Сошло и сгинуло безвозвратно. И ежели обидел кого – нести мне тот крест, кровавыми шагами выстилая на Голгофу свой путь, не чужой. И пусть не по-христиански, не по-православному сшита сермяжная правда эта, но где судей сыщешь к сему, окромя себя самого На то она у каждого своя. Своя правда.
Я оставлю это здесь. Отрывками. Судьба-хозяйка когда-нибудь взмахнёт острыми ножницами, отсекая нить моей жизни у самого веретена. Не вечно же ей виться, наматываясь кольцами, складываясь в спирали уходящих дней. А буквы останутся. Пусть будут.
***
В хлеву яркая лампочка на пятьсот ватт. Оттого там тепло. Пахнет кислыми щами и прелым сеном. Лоснящийся жирной кожей в ярком свете лампы шумный боров подорвётся от дальней стены, высунет соплистое рыло над загоном. Бабуля гаркнет на него от порога: «Борька! Борька, ебитвою, стань в сторону!». Борька же, окончательно попутав рамсы, начинает месить утоптанный навоз, отбивая глухую чечётку в дощатый пол.
Бабуля бесстрашно турнёт его, на центнер весом, в сторону, вывалит в деревянное корыто густое хлебово из алюминиевой посудины. Стоит ей шагнуть в сторону, Борька, густо всхрюкивая, обязательно ступит передними копытами в лохань, и начинает быстро хлебать, брызгая в стороны разбухшим ржаным мякишем. А мне, шибздику метровому, кажется – до чего вкусно ему, свиноте, не иначе, самое лучшее дадено.
***
Будку собаке дед правил основательно. Поверх строганой доски покрыл рубероидом, да не только двускатную крышу, но и стенки, чтоб не задувало ветрами. После уж вместе выложили сеном плотно подогнанный пол, да бросили в самый угол мягкий ватник. Собаку дед назвал Лаймой и по праву гордился – до чего умница смышлёная. Цепной не была, жила в доме. Но конуру признавала, в ней и ощенилась.
С первым помётом принесла восемь комочков своего собачьего счастья. Комочки слепо тыкались влажными носами в поисках мамкиной сиськи, а я просиживал на кортах подле. Трогать щенков Лайма не давала, глухо предупреждающе рычала в ответ на протянутую руку. Мальцов, спустя время, как окрепнут, раздавали в охочие руки. А про тех щенят из помёта, что уходили, не познав жизни, в свой собачий рай несмышлёнышами – про тех я до поры не знал. А когда подрос и понял, срок той обиде на жизнь вышел.
***
Дел Микулко каждый божий день возил хлеб из пекарни в сельмаг. Высокий, сухопарый, поджатый и собранный. Прямой, как палка, в неизменном, потасканном жизнью пиджаке. Пегий ленивый мерин идёт степенно, не торопясь, встряхивает тяжёлой головой, отгоняя назойливую мошку. Хлёстко лупит себя хвостом по вихлючему заду. Косит сливовым тёмным глазом, когда мы, ребятня подбегаем спросить прокатиться.
Дед Микулко, ни слова не говоря, придержит вожжи, кивнёт: «Давай, чеснок, запрыгивай задарма». Ухватясь за край, засыплемся в телегу кульками. Поскрипывают колёса, пылит мерин тяжёлыми копытами по просёлку. И кажется, что покуда идёт он, и катится заезженная годами телега – время не сдвинется ни на шаг, ни назад, ни вперёд – так и будет вертеться округ.
Когда Микулки не стало, телега ещё года два стояла сиротой на пустыре, за заборами.
***
А детство сквозь рассветы шло на убыль, скручиваясь тугой берестой в жарком пламени скоротечных призрачных лет. И не было грани той, что отмерила бы – вот я там, и вот я здесь. Рос пострелышем, катился перекати-полем, да где там — разделить себя на прошлое и нынешнее. Седины не нажил, бес в ребре, слепым прибоем биться о камни сизых буден. И, казалось, вот она, жизнь-то – на ладони распоясалась безудержная, жадная. Какой мерой пить её до дна, и где то дно, которое не познать
***
В среду с обеда стопили баню. Яркое полуденное солнце бьётся в подслеповатое запотелое оконце, играясь лучами в сползающих по стеклу каплях. Озеро рядом, отбросив исхлёстанный веник, выскочить в клубах пара, ухнуть с головой в прохладную воду.
Распарившись, осел
и с дядькой в предбаннике. С под крыши, из тайной нычки явила себя на божий свет схороненная до поры поллитра палёнки. Ушла под холодные котлеты из пропущенной плотвы, освободив очередь для второй. Но ту добрали до половины, и хорош.
На следующий день вставать в пять утра. Посёлок спит ещё. Волглый плотный туман осел в заливе вдоль берегов, цепляя шершавую осоку. Где-то еле слышно шебуршится, оправляя крыло, вёрткий нырок, лениво плеснёт осторожная щука. Поскидать в лодку нехитрый скарб, развести в моторный бак горючки с трансмиссионкой. С собой ещё канистра-двадцатка, путь дальний. Под брезентом аккуратно, одна к другой, уложены сети. Гладкостволка укутана в плащ, лежит в самом носу.
Обстоятельно и неторопливо окинуть взглядом поклажу – всё ли взято, всё ли упомнил. А внутри уже плещет тихой радостью — там, за Чёрными островами, раскинется вдаль берегами большое озеро. Таящей стёжкой бурунов за кормой моторка располовинит его повдоль и, обойдя опасные «коро», скользнёт проливами в острова. И всё сущее, весь огромный необъятный мир съёжится разом по вечерней зорьке, замкнувшись в очертаниях замерших вокруг берегов, окаймлённых дремучими елями. Полыхнёт алым маревом закат и густая тишина повиснет в застывшем воздухе.
***
На Ниватшуари отсиделись пару дней, разветрило. Через большое озеро гнало крестовую волну на Кеври северным ветром так, что срывало порывами пенные барашки с гребней волн. Шумели стройные сосны на мысах, в унисон раскачиваясь высокими густыми кронами. Запасливая тётка резала толстыми ломтями загодя припасённую лосятину. Заваренный дочерна терпкий чай тянули осторожно из кружек, слушая, как ссыпается яростный прибой на берег.
На третьи сутки тётка сказала: «Не след дальше выжидать, трогаем». Груз распределили посерёдке моторки, чтоб не рыскала носом и не проваливалась кормой. Только вышли за мыс, стало хлестать с двух сторон, яростно, с оттяжкой. Ходуном отдавалось во вздрагивающие борта, а большое озеро только впереди. Сперва, сколько могли, держались вдоль берега, ближе к Банной горе, но Кеври – главное испытание – впереди. Тут, как ни крути, а выйти на самый перехлёст придётся. Сунулись за косу, на самый ветродуй, хорошо, поняли вовремя – не сдюжим. Волна касается намертво сжатых пальцев руки, что лежит на верхней доске борта. На крестовой особо не сманеврируешь, того и гляди — зальёт.
Но тётка додумала, у ней опыта такого – не перескажешь. Разгрузились на узком каменистом перешейке, что аккурат посреди Кеври-косы. Я налегке, в пустой моторке, вышел на гребях вдоль отмели. Надрывая руки, сквозь пенистый прибой еле перевалил. Нос ныряет вниз, что там твои качели, того и смотри — захлестнёт. Бегом, балансируя, к мотору, рванул на полной гари навстречь волне. Натужно выползает моторка на гребень вала и, раскачиваясь, ухает вниз. Тётка рассказывала потом – сперва даже не видно меня было, потом глядит – то появится моторка, то опять вниз пропадёт. Так и вышел через крестовую. Аккуратно сдал кормой обратно к перешейку, погрузились – тут уже проще – строго на север, носом к волне знай себе поливай в веере брызг. Сеструха села за мотор, а я сгрузился, развалившись, на самое дно, задымил терпкой «Примой» без фильтра.
***
К ночи озеро распласталось зеркальной недвижимой гладью, замерло вдоль берегов. Деревянные мостки, окаймлённые по сторонам притихшим тростником, преодолевая песчаное мелководье, вытянулись в залив.
На самом их оконечии, на удобной приступочке-лесенке сидим вдвоём с сестрой. Горькую, за неимением посуды, пьём с горла, наотмашь, пуская вверх к запрокинутому донышку игреливые воздушные пузырьки. Вобрал пару-тройку ёмких глотков, тут же, не выдыхая, наклонился с причала, зачерпнул сомкнутыми ладонями на запивон. Вода ещё не успела остыть с жаркого дня, мягкая на вкус, как парное молоко. Оттого над озером выстилается плотный белесый туман, слоится вдоль притихших молчаливых берегов.
Тёплая пахучая водка оставляет терпкий привкус в горле – полируем последней сигаретой на двоих
из смятой пачки.
Высокое прозрачное небо смотрит на своё отражение в озере. Смотрим и мы, склонившись с мостков.
***
И несть числа памятному да былому, где остался я, и до сей поры тем жив, как будто всё было только вчера. Точно стоит обернуться посолонь, и сызнова пройденные дороги оборотятся вспять и все, до одной, прямиком выведут в самое что ни на есть начало. Да только нет тому второго шанса, как нет обратного хода для разыгранной партии. Как каждое слово, сказанное вслух. А мыслям моим никто, окромя меня, не хозяин, и баста.
Я оставлю это здесь почему – потому, что порой кажется – стоишь один посередь мирской сутолоки, обтекаем неуёмным течением жизни – и вот этот момент сохранить бы вовремя, тормознуться хоть на миг. Потому как, не ровен час, а сорвёшься опять и поплывёшь, помчишь дале, без права на вздох, как во сне.
***
И снится мне сон, будто лежу я при смерти, и сон тот ожиданием полон, что вот, ей-ей, шагну за край и таки узнаю – что там, за чертой. И оттого радостно мне в этом сне, улыбчиво по-детски так, наивно. И будто оглядываюсь я назад, вслед пройденным и оставленным мною шагам, и нет ни тени упрёка, ни страха, ни сожалений пустопорожних. Иллюзорно всё и чисто, лишь хрустальный звон наполняет окружнюю пустоту. И так спокойно мне в этом сне, точно обрёл я самое главное знание, сокрытое до поры от всего живого. И в том это знание, что нет иной свободы, кроме той, что называется иллюзией выбора. Как и мнимое моё неодиночество, наполненное моментной суетой. И кто бы ведал, как не я – что ждёт меня за порогом этого сна.
Может быть что-то иное, кроме иллюзии неодиночества.
Ламартина