Долгая ночь

Это все из-за неудачного расположения дома. Живи я в каком-нибудь овраге, на лесной поляне, да даже в горах, на худой конец, было бы все, несомненно, по-другому. Но так как произошло все не где-нибудь, а именно на перекрестье дорог, именно под этим прозрачным, как зимний лед, небом, то говорить о какой-либо последовательности не приходится. Здесь, понимаете ли, истории рассказываются с середины, с трех четвертей, задом наперед или вообще наискосок; а вот где берут начало — да черт их знает.
Кажется, все началось с того, что ноябрьским утром брат притащил в дом ребенка. Ребенок был гол, грязен, и вопил так, словно все черти ада щекотали ему пятки. Брат, впрочем, был не чище, однако его улыбкой можно было освещать путь в безлунную ночь. Он заявил, что так и так преемник нам нужен, да и будет о ком заботится. Не так тихо, в общем. Я заметила, что два предыдущих издохли, не продержавшись и года, на что брат только отмахнулся. «Третий раз самый верный», — сказал он, и я отстала. В конце концов, не моя идея, не мне и возиться, хотя, кто знает — может чего и получится.
Детеныш, однако, попался живучий: послушно пил козье молоко, терпел умывание холодной водой и почти не орал. Брат смастерил ему люльку и подвесил к потолку. Иногда я ее даже качала, когда дел никаких не было это меня успокаивало.
Дом наш был старый, но крепкий и теплый. Он стоял, вжавшись в землю, ощетинившись частоколом, недобро смотря на незваных гостей окнами.
Мимо дома регулярно ходили караваны, проезжали, проползали и пролетали одинокие путники. Некоторые были бы вовсе не прочь полакомиться свежим мясом, но детеныш замолкал и лежал тихо, пока те не оплачивали пошлину и убирались восвояси. Это не раз заставляло меня задуматься, откуда брат достал этого ребенка и был ли он, в конце концов, человеком Но мысли эти быстро уходили: там, где он был, его нет, а больше меня ничего не должно волновать.
Брат был Восьмой, а я Тринадцатая, или Чертова Дюжина — он любил позубоскалить на этот счет. В семьях, подобных нашей, всегда рождалось много детей, поэтому мало кому доставались их собственные имена, ведь мало кто доживал хотя бы до двенадцати лет. Чаще всего имя переходило по наследству: если умирал старший, на его место заступал младший. Наши родители заморачивались еще меньше.
Брат днем ходил на охоту, пока я стерегла перекресток; ночью стерег он, а я колдовала при свете луны, зовя лечебные травы из-под земли. Мак от боли, от кашля мать-и-мачеха, мелисса от простуды. Я пела, и ко мне тянулись растения и духи леса. Главное, успеть до утра — колдовство солнца не любит.
Иногда кто-то отказывался платить пошлину, и тогда я посылала ему вдогонку смерть. Если путнику хватало ума вернуться и заплатить, то он оставался жив, разве что немного покусан. А на нет и суда нет.
***
В ноябре земля становится холодной, гулкой и пустой. Жизнь в ней прячется, засыпает, уползает вглубь. Те же, кому не повезло встречать смерть Солнечного бога на поверхности, прячутся еще тщательнее, замирают еще тише, жмутся к земле еще крепче.
Иные лесные духи, не сумевшие уснуть до срока, приходили к ограде: потерянные, немо просящие помощи, одинокие. Вставали на самой границе защитного круга тонкие, в два человеческих роста, — и молча ждали. Некоторые, особо отчаявшиеся принимались ходить вслед за нами, отставая ровно на три шага.
Мы их впускали.
Теперь на столе росли съедобные грибы и мох, а стены дома едва слышно перешептывались по ночам, будто бы и сами бревна вспомнили, что когда-то давно были лесом.
Чем ближе была самая долгая ночь года, тем ниже нависало небо то ли с угрозой, то ли с попыткой защиты. Мы с братом тревожно вглядывались в его чернильный бархат и без устали резали защитные знаки на двери и ставнях. Все же, перекресток место перехода и ворожбы, и грань между живым и мертвым чувствуется здесь как нигде отчетливо.
— В этом году опаснее, — тихо уронил Восьмой.
Я удивленно обернулась к нему.
— Ребенок, — пояснил брат.
Следовало догадаться. Я почувствовала, как меня распирает злостью и как торопливо отшатываются не-домашние духи. Мало того, что он бесполезен, так теперь еще и откровенную беду принесет.
— Зачем сквозь ярость выдавила я.
— Мы тоже несли беду. Вдвоем, — тяжелый взгляд брата немного остудил гнев. А теперь выросли, можем защищаться. Вдвоем.
***
Колесо года крутилось, отщелкивало спицами. К декабрю все стыло не столько от морозов, сколько от ожидания и напряженного страха. Родится новое солнце но родится ли
В долгую ночь человеку нельзя быть одному, нельзя быть без света и тепла. Всю неделю перед Йолем мы не выходили из дома без необходимости. Вечерами сидели рядом с огнем, тесно прижавшись друг к другу, и рассказывали байки. Что-то брат услышал от других охотников, что-то я принесла с осенних ярмарок, что-то нашептали лесные духи. Огонь радостно плясал, повторял в языках пламени особо понравившиеся сюжеты. Ребенок завороженно слушал, вглядывался в нас серьезно. Я невольно улыбнулась. Все-таки умный.
В ночь перед рождением Солнечного бога человек остается лицом к лицу с духами, открыт и беззащитен.
Беззащитен.
В утро Йоля я проснулась от надрывного крика ребенка. Огонь погас. Дверь распахнута, вымазана углем и кровью. Знаки стерты.
Я неловко встала на непослушные от холода ноги, проковыляла к брату. «Лишь бы жив, только бы жив», — сама не поняла своего страха. Лишь когда он проснулся заплакала.
В доме оставаться было бессмысленно духи уже здесь. Пока границы не закроются они не уйдут.
Брат взял топор, спички, еду собирался, как на охоту. Я укутала ребенка и пустила за пазуху одного не уснувшего лесного духа. Теперь мы к нему в гости идем. Было сильно искушение оставить детеныша, но я одернула себя. «Он же не виноват, — твердила я себе, пока мы брели по снежному лесу, — что маленький и слабый. Во всяком случае, не больше других».
Мы успели. До темноты нашли поляну, начертили круг, разожгли костер. Брат натаскал столько дров, что хватило бы и на пару дней впрочем, чем больше, тем лучше.
Йольская ночь накрыла собой, и мы ухнули в нее, как в прорубь. Костер был якорем, державшим нас по эту сторону грани, и позором было бы за нее не цепляться. Мы вспоминали самые веселые и интересные истории, припасенные как раз на этот случай, делились угощением и робко пели песни. Ребенок пригрелся и за всю ночь ни разу не проснулся.
Мы ждали.
Ждали.
Ждали.
Йольская ночь мертвенно молчала, клубилась мерзлым туманом. На границе света от костра шелестели тени, шептали, и тихие их вздохи леденели в воздухе.
Страшно, страшно быть в Долгую Ночь в лесу, открытым, беззащитным, без оберегов и порогов. Словно встал в полный рост, завязал глаза и лишь гадаешь — это ветка хрустнула от холода, или что-то крадётся Даже сами лесные духи, даром что мы друзья, опасаются и могут лишь поддержать, не защитить.
В Йоль нельзя быть одному — и мы с братом жмемся друг к другу, перешептываемся, чтобы не разбудить ребенка. Или чего похуже.
Возможно, я слишком глубоко задумалась, смотря на танцующий огонь. Может, задремала, утомленная страхом и убаюканная теплом.
Не знаю.
Я подняла глаза — напротив меня в тумане стояла высокая женщина.
Вся белая, худая, с неподвижным лицом.
Протянула руку, медленно, словно с усилием и сказала:
— Отдай.
Я с трудом вдохнула: лёгкие сжало от холода. Скорее почувствовала, чем услышала, как стонет лесной дух у меня за пазухой. Тело было словно чужое — или мёртвое уже, — но я крепче притиснула молчащего ребенка, упрямо взглянула на неё:
— Нет.
Фигура даже не шевельнулась, но на поляне похолодало ещё сильнее. Я тихо заскулила от боли. Где же брат
— Отдай.
Он был и впрямь мне не нужен — подкидыш, слабый, бесполезный, навлекший беду. Но. Ещё чего.
— Не отдам.
Женщина — женщина ли — не двинулась, но оказалась ко мне почти в упор.
— Отдай.
— Нет. Ищи другую жертву.
Держать глаза открытыми было тяжко. Я не чувствовала своего тела, не была даже уверена, что все ещё держу ребенка. Я видела лишь странное белое лицо без черт, не запоминающееся, и одновременно врезающееся в память навсегда.
Лесной дух, о котором я уже позабыла, выбрался из-за пазухи, распрямился со страшным скрипом. Шагнул вперёд, протянул длинные-длинные руки к женщине, положил ей на плечи. И — застонал, перекорежился весь и исчез вместе с ней.
Лес вокруг загудел, зарыдал, затрещал ветвями. Неестественный холод пропал, сменился обычным декабрьским морозом.
Я осторожно встала. Туман рассеялся и стало видно стылое кострище, светлеющее небо и бегущего ко мне брата.
Он подлетел со страхом на лице, перетряс всю, выспрашивая, куда ж я так резко подевалась и что стряслось. Ребёнок впервые закричал, добавляя шуму, а я все ещё не могла перестать трястись.
Брат, умница, по моему лицу понял если не все, то многое.
— Идем. Скоро рассвет. Можно возвращаться.
Идти к дому было едва ли не тяжелее, чем когда-либо. Подкидыша взял на руки брат, иначе бы я не ручалась, что не уронила.
На самой кромке леса я остановилась, непослушными пальцами расплела волосы и повязала ленту на ветку. На вопросительный взгляд Восьмого ответила:
— Защитил ведь.
Брат серьезно кивнул и подвесил рядом с лентой свой браслет с алой бусиной. Улыбнулся.
— На счастье.

Источник