«Михалыч»

Его звали Михалыч, и он был ветераном. В каких только передрягах не побывал Михалыч, но всегда справлялся с поставленной задачей. Поэтому, когда его привезли в высокий дом где-то на окраине Москвы, в маленьком, но необычайно умном мозгу, вспыхнула одна мысль. «Отпуск». А потом еще одна. «Отдых». И еще. «Наконец-то, мать вашу»!
Потому, что всю жизнь Михалыч пахал на людей в белых халатах. Все эти четыре гребаных года пахал, как умалишенный. Один его друг, профессор Мотыльский, как-то сказал одну фразу, но Михалыч её, на удивление, запомнил.
— Запомни, — усмехнулся профессор, наклоняясь к клетке, в которой Михалыч отлеживался после изнуряющего бега. Однажды, ты спасешь миллионы жизней.
— «Спасу», — подумал тот, но вслух ничего не сказал, потому что говорить, собственно, не умел. Он и думать-то научился недавно. После странного укола, который ему сделал коллега профессора, молоденький и прыщавый лаборант Павлик. Павлик ему нравился, но профессор нравился еще больше.
Он никогда не забывал принести Михалычу какой-нибудь вкусный подарок или просто скрасить время до следующего забега интересной историей. Правда, профессор куда-то исчез, когда Михалыч чуть не подох от очередного укола, а на его место пришел другой седой, скрюченный и злобный профессор Кокованя.
Кокованю Михалыч невзлюбил сразу. Тот, только войдя в лабораторию, наорал на Павлика, двинул его по шее, а затем отправил мыть пробирки. Михалыч даже удивиться не успел, как профессор запустил руку в клетку и схватил его за загривок. И улыбался так гаденько, пока Михалыч верещал от боли и унижения, пытаясь попутно вцепиться в дурно пахнущий палец профессора Коковани. Тогда он еще не знал, что Кокованя будет первым из числа ублюдков в его жизни.
С Кокованей он провел долгих три недели. Три недели, наполненных болью, безумием старого профессора и унижениями. Михалыч видел, как качает головой Павлик, когда Кокованя хватал «подопытного» за шкирку и тащил через всю лабораторию к огромной машине с проводами. И благодарно попискивал, когда Павлик заходил вечером к нему в гости, принося, украдкой, сладкое печенье, которое прятал в кармане. Павлик был единственной радостью Михалыча, не давая ему сойти с ума от постоянных издевательств. Но и Павлик однажды исчез из его жизни, принеся напоследок еще одно печенье и рассказав, что Кокованя получил какую-то грамоту за свои эксперименты.
Тут у Михалыча началась новая жизнь. Его привозили в другую лабораторию, где его ждал какой-нибудь профессор и какой-нибудь лаборант, потом неделя изнуряющих тестов и опять переезд. В какой-то момент Михалычу стало плевать на то, что с ним делают люди. Он часто повторял мысленно те слова профессора Мотыльского, которые запали ему в душу.
— «Я спасу миллионы», — повторял он, когда его несли к очередному ящику или заставляли бегать до изнеможения, а потом записывали результаты. И снова были уколы, крепкие пальцы, хватающие его за шкирку, тесты и боль в теле после них. Печенье ему больше никто не приносил, да и именовали Михалыча теперь по-другому. «Эксперимент-17». Михалыч протестовал, но имя ему так и не вернули. Иногда он спал вполглаза, слушая разговоры лаборантов, которые с жутким смехом прохаживались по его результатам на тестах.
— Михалыч. Кому в голову пришло назвать эту безобразину Михалычем смеялся один, хрустя печеньем. Михалыч с тоской вспомнил Павлика и мстительно посмотрел на то, что ему дали на ужин. Простая гречка. Михалыча тошнило от неё, но его мнением никто не интересовался.
— Может, фанат этого шоу смеялся второй. Ну, красные труселя и «манишь ты меня, манишь».
— Или по Энимал Джазу кто-то прикалывался, — усмехался третий, шумно отпивая из стакана кофе. Мож он слепой
— Не. Видит всё. Вон зыркает сидит из клетки, — мотал головой первый. Иногда мне кажется, что он нас понимает.
— Не-а. До такого наука еще не дошла, а если бы дошла, мы бы давно уже Нобелевку получили, — вздыхал второй. И разговор менялся. Они говорили о женщинах, рассказывали пошлые анекдоты и под их дикий смех Михалыч засыпал, думая о своем имени. Михалычем его назвал Павлик, а профессору Мотыльскому понравилось. Павлик еще тогда сказал, что Михалыч сильный, как медведь, а медведей Мишками зовут.
— «Странная логика», — думал он, когда его несли на очередной укол. «Но кто же этих людей поймет».
Время шло, а Михалыч продолжал трудиться. Даже когда вышел его «срок службы», Михалыча частенько забирали в другие лаборатории. Он был выносливым. И сильным, как медведь. Там, где подыхали одни, Михалыч работал, стиснув зубы. Снова были уколы, тесты и унижения, но Михалыч постоянно повторял про себя слова профессора Мотыльского. «Ты спасешь миллионы жизней».
И вот, спустя четыре года, клетку Михалыча снова поднимали в каком-то лифте. Но Михалыч не сопротивлялся. Тихо и мирно лежал на кучке порванных бумажек и смотрел сквозь прутья на белый халат лаборанта, а потом маленькое сердце Михалыча подпрыгнуло и радостно забилось, когда двери лифта раскрылись и он услышал знакомый, пусть и чуть измененный голос.
— Привет, Михалыч, — перед клеткой возникло лицо Павлика. Он немного потолстел, но взгляд был тем же. Добрым и заботливым. В клетке, словно по щелчку пальца возникло печенье и Михалыч на миг зажмурился.
— «Я дома».
Но это был не дом. Павлик снова исчез, а ему на смену пришли пахнущие какими-то химикатами белые халаты. Они таскали Михалыча на тесты не только днем, но порой вытаскивали из клетки и ночью. Существование превратилось в Ад: тело болело от уколов и нагрузки, из еды одна гречка и иногда зерно со странным привкусом. Все смешалось в голове. Михалыч стал злым и раздражительным, но белых халатов это, судя по всему, устраивало. Они радостно смеялись, когда Михалыч кидался на прутья клетки и в ожесточении пытался перекусить металл. И ехидно усмехались, когда он обессиленно падал и закрывал глаза, стоило ярости покинуть тело. Михалыч давно уже не вспоминал слова профессора Мотыльского. Он просто хотел уснуть и больше никогда не просыпаться.
Ночью его снова выдернули из сна и куда-то потащили. Михалыч попытался было возмутиться, но его сдавили так, что воздух вылетел из него в одну секунду. Да и нес его не белый халат, а какой-то мужлан, пахнущий машинным маслом. Спросонья, Михалыч ничего не понимал, пока его не швырнули в какой-то стеклянный ящик, с потолка которого на него хищно смотрела острая игла. Еще мгновение и игла впилась в область шеи, пронзив мозг дикой болью. Михалыч завизжал и принялся искать выход. Но боль ослепляла, а тихие смешки, которые он все же слышал, лишь сильнее распаляли гнев. В какой-то момент гнева стало так много, что Михалыч обезумел. Он забыл профессора Мотыльского, забыл Павлика, который с тревогой смотрел на него, сидя на стуле, забыл слова, которые не давали ему сойти с ума. Теперь ему было плевать на миллионы. Он хотел их уничтожить. Но белые халаты не радовались. Они шумно переговаривались, а потом отпрянули, когда Михалыч принялся кидаться на стеклянную стенку. Его гнев и сила были так велики, что стекло сначала треснуло, вызвав испуганный вздох всех, кто присутствовал в лаборатории, а потом лопнуло, заплясав твердыми каплями по холодному полу.
— Держи его! кричал кто-то.
— Он укусил Петренко!
— Скорее, антидот! Быстро, мать вашу!
— «Убить Убить миллионы»!
— Он сошел с ума! Смотрите, какая скорость. Он пробил четырнадцатисантиметровое стекло своим лбом и даже не поморщился!
— Стреляй, солдат, черт тебя дери! Стреляй! Не дай ему вырваться! Ай
— Кто укушен, срочно пройдите в изолятор! Михалыч заверещал, услышав механический голос, и кинулся к двери. Он понимал, что сейчас на лифте в лабораторию едет примерно десяток солдат, как тот мужлан, которому он отгрыз палец. Мужлан посерел и растекся по полу бесформенным пятном, уставившись тупым взглядом в потолок. Потом дернулся и резко поднялся на ноги. Его глаза застилала белая пленка. Он на миг замер на месте, еще раз дернулся, странно огляделся по сторонам, а затем резко бросился к побелевшему от ужаса лаборанту и впился ему в руку зубами. Двери открылись и в помещение хлынули солдаты. Раздался выстрел. Потом еще один. Потом крик. Крик, наполненный болью и страхом.
— «Убить Убить миллионы. За всё за всё это», — повторял про себя Михалыч, резво семеня по холодному полу в сторону лестницы. Его так часто носили по этажам и разным лабораториям, что он знал, куда ему бежать. Но он не сбегал. Он хотел мстить. И в маленьком, удивительном мозгу сейчас пульсировала ненависть и обрывки фраз, пока их не затопило животное безумие. «Теперь вы сами будете жрать гречку. И спать на рваной бумаге Вы Вы меня таким сделали Убить Убить миллионы».
*****
Белая крыса, выскочив через открытую дверь на улицу, обернулась и посмотрела на высотку НИИ. Стекла лопались и падали на землю твердым дождем. Следом за осколками на землю падали кричащие люди. Кто-то из них вставал после падения и, рыча, убегал вдаль. В здании звучали выстрелы и крики. Потом раздался далекий взрыв.
Крыса перебежала дорогу и, перед тем как юркнуть в густую траву, еще раз посмотрела на высотку. В её красных глазах больше не было ненависти. Только боль и странное умиротворение.
Шульц

Источник