Virus_destroyed:=false;

While not virus_distroyed do
egin
Мне шестнадцать.
— Ты убит, Доннифан, — я подхожу к нему в стерильно-пустом коридоре Академии.
— Жаль, — он поворачивает голову.
Странное знакомство. У меня — помятая бумажка с его именем, и ощущение, что я где-то, может быть, в прошлой жизни, уже видел его. У него — растерянная улыбка.
— Ты ведь лучший киллер на данный момент, верно — спрашивает он, глядя в пол. — Сорок с копейками убийств
— Пятьдесят три, — уточняю я.
— Превысил лимит, выходит, — он смотрит на меня, чуть сощурившись, — ты столько за всю жизнь не совершишь.
— Кто знает…
Доннифан не спешит лезть в карман за бумажкой.
— Ты не коснулся, — спокойно напоминает он, — убийство не считается действительным.
— Забыл, — признаюсь я.
— Ну, не забывай в следующий раз, Евгений, — он хлопает меня по плечу и демонстрирует мне бумажку с моим собственным именем.
Обидно, горько, почти ведь…
— Ну и сколько у тебя — интересуюсь я, вручая ему бумажку.
— Одно, — он убирает её в карман, даже не разворачивая, — ты убил всех, кто охотился за мной.
Лучший киллер и последний выживший стоят рядом на награждении победителей. И смешно, и иронично. Чествуют двоих, меня — посмертно.
— Чего не радуешься, — спрашиваю Доннифана шепотом, пока спускаемся в зал, — ты ведь победитель.
— Я радуюсь, — та же самая чуть растерянная улыбка растягивает его губы, — я просто думаю, что своим убийством обесценил те пятьдесят три жизни…
— Так это и работает, — я пожимаю плечами, — таков мир.
— Странный ты, Евгений, — говорит он, — ты убил… Пятьдесят трёх человек… И ничего
— Жексон, — поправляю я.
***
Мне семнадцать.
Доннифан вообще думает много: пробует объяснить систему с точки зрения истории, логики, философии и даже физики, пытаясь собрать хотя бы крошечный кусочек головоломки. Он думает много, и часто — там, где думать не надо — иначе сойдешь с ума.
А ещё за стенами Академии его убьют в первый же день. Я почему-то отчётливо осознаю это, но пока он рассказывает мне о том, как в далеком прошлом научились клонировать людей, и как машина клонирования, питавшаяся от тепла ядра земли, вышла из-под контроля, о проблеме перенаселения, толкнувшей человечество на решительный шаг.
Мне отчаянно интересно с ним, хотя я и не понимаю, зачем я сдался Доннифану. Я ведь не чета ему — слишком светлому, пацифисту в мире людей, ежедневно легально убивающих друг друга. Я не понимаю, что он нашел в компании того, кто скорее всего выберет Лицензию пятидесяти убийств из пятидесяти возможных.
Но, пока нас хранят пуленепробиваемые двери и укрепленные сталью стены, я слушаю его рассуждения о том, насколько оправдывает себя существование Касты — палачей, призванных очищать место для новых и новых людей.
Ответ на этот вопрос прячется где-то в анналах истории, я не могу на него ответить, ведь мне всегда больше нравились практические дисциплины. Однако Донифан зачем-то все равно рассказывает мне об идеальном мире.
Я слушаю. Просто потому что его интересно слушать, ловлю время, утекающее сквозь пальцы и готовлюсь к главному решению в своей жизни…
***
Мне восемнадцать.
— Всего семнадцать, — Донифан недоверчиво смотрит на мой чип, — так мало
— Это годы, — я одергиваю рукав, — мне осталось семнадцать лет.
Каста — мое призвание, то, о чем я мечтал все предыдущие годы. Неограниченная Лицензия… И мучительная смерть от рук разъяренной толпы ровно в тридцать пять.
— Придурок, — впервые на моей памяти ругается Донифан, — тебя ведь на части разорвут, а ты даже…
— Даже не смогу замочить себя… Доннифан, мы играли в киллера неделю, — замечаю я, — и мне пришлось убить пятьдесят три человека, чтобы ты остался в живых.
Он не разубеждает меня, не пытается острить. Просто молчит. Мне хочется сказать, что его жизнь стоит гораздо больше. Но он так не считает.
— У нас ещё есть время все исправить, — Доннифан вдруг поднимает глаза на меня, — семнадцать лет… Это ведь много
— Это много, — я вру и не краснею, — это ещё одна наша жизнь.
Нас, скорее всего, убьют раньше. У него на запястье ноль — почти что приговор. Слишком нереальный для этого мира. Мишень, не способная элементарно дать отпор. Не имеющая шанса выжить, но мечтающая о счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным…
А я… Меня будут пытаться убить все. И однажды у них получится. Однажды, но не сейчас.
***
Мне двадцать.
— Ты думаешь, что возможно её перепрограммировать — нерешительно спрашиваю я.
— Возможно всё, — торжественно восклицает Доннифан.
Я соглашаюсь, и приспосабливаюсь брызгать одежду лимонным соком перед стиркой, чтобы кровь оттиралась лучше. На моём счету жизни тридцати семи человек. Всего девять из них пытались отправить на небеса меня.
— Ну смотри, мы можем, например, обнулить у всех Лицензию, — предлагает Доннифан, — и тогда убийства прекратятся!
— Не прокатит, — говорю я, — чип же носителя…
Чип при попытке воздействия извне пустит импульс, такой, что мозг умрет через семь секунд, но самого тебя навечно запрет в состоянии агонии. Если пристукнуть человека без Лицензии, будет то же самое. Жёсткие правила, которые не обойти просто так. Правила, о которые все задумки Доннифана разбиваются. Доннифан понимает всё, но продолжает строить воздушные замки на песочном фундаменте.
— Если не выйдет их так сразу остановить, то, может быть, дать людям время Два дня, скажем, до отмены лицензии — думает он вслух.
— За это время случится такое мочилово, что никого на земле не останется, — отвечаю я, — а нас с тобой — тем более.
«Тем более тебя».
За эти два дня абсолютно все люди будут пытаться уничтожить его. А я не смогу уничтожить их всех. Однажды я просто свалюсь от усталости. На Доннифана будет объявлена Охота, в тысячи раз страшнее, чем та, которая ожидает меня. Нас найдут в любой точке земного шара.
Никто не остановит их. Доннифану этого не понять. Ему не знакома боль от потери близкого человека. Это уничтожит его. Скорее всего, и меня тоже.
***
Мне двадцать пять.
— Каково это — убивать — спрашивает он, заливая перекисью очередную дыру в моем теле.
Я не могу это объяснить, и он больше не спрашивает. Он не поймет, так же как и я не пойму, что чувствует избежавший смерти.
Недавно его пытались выбросить из окна. Он успел увернуться, и та девушка упала на асфальт. Это не считается убийством. Он доучивается в институте и пытается понять, как остановить систему.
Мне платят, чтобы я убивал тех, на кого не хватило Лицензии.
Иногда Доннифан кажется мне вирусом, который призван взломать отлаженную программу. Не удивительно, что вся система пытается избавиться от него. Доннифан поднимает забытые архивы, чтобы найти уязвимости машины, и сломать её. Чертежи уничтожены, а учёные, её создавшие, давно мертвы.
Его жизнь на данный момент стоит больше семидесяти чужих. Мне заказывали его четырежды. Иногда мне хочется задушить его, иногда — зарезать, но чаще всего — просто застрелить. Иногда я пугаю сам себя, мне кажется, что я обязан сделать это, ведь кроме меня никто на это не способен. Но Доннифан меня не боится. Он рассказывает мне о своих находках — клочках информации, превратившихся в предания, о посланиях, оставленных в старых песнях.
И я каждый раз заталкиваю инстинкты поглубже, высаживая пулю за пулей в головы тех, кто пытается лишить его жизни, с каждым разом уставая все больше.
***
Мне двадцать девять.
И по странному стечению обстоятельств мы оба до сих пор живы и относительно здоровы.
Людей Касты не любят нигде. Я привыкаю улавливать любое недовольство в глазах незнакомцев, привыкаю сбегать и прятаться, не привлекать к себе внимания, вместо того, чтобы убивать. Тихо и незаметно, я начинаю мечтать об идеальном мире.
У Доннифана не разгибается правая нога. Кажется, он неудачно спрыгнул со второго этажа. Его имя известно всему миру, и с каждым годом совершается все больше покушений. Пока что — неудачных. Теперь, правда, защищают его люди Касты из правительства, профессионалы своего дела. И меня среди них нет.
Я вижу его лицо по телевизору в гостиничном номере. Он читает лекции о гуманизме. Говорят, есть секта, которая видит в Доннифане бога. Говорят, с каждым годом у неё всё больше последователей. На экране видно, что воздух вокруг него идёт серебристой рябью — защитный контур, спасающий от пуль, ножей, ручных гранат, и индивидуумов, любящих размахивать руками.
Эту штуку сделали два года назад. Я помню, как он показывал мне зелёный обод вокруг запястья.
— Проверим, — он протянул мне пистолет, который выдали ещё на выходе из Академии, — если все сработает, я смогу обходиться без тебя…
Он смотрел четко в дуло, я выпустил в него всю обойму, и всю — мимо. Пули вонзились в стену слева от его головы. Долю секунды он верил, что все работает, а потом я ударил его по лицу, и контур не остановил меня.
Его кожа была мягкой и теплой. И всё, чего мне хотелось — ударить ещё и ещё, пока жизнь окончательно не вытечет из его сломанного тела. А он улыбался, растерянно, глотая кровь из прокушенной щеки, как будто не верил.
Люди всегда хорошо работают под дулом пистолета, и контур был исправлен на славу. В благодарность я даже не убил механика. И ушёл.
то было последним, что я сделал для Доннифана. Он больше не нуждается во мне.
— Машину недостаточно остановить, — говорит тот человек с экрана, ещё сохранивший черты юноши, которого я так и не убил в детской игре, — необходимо остановить непрекращающийся цикл смерти.
В зале хлопают. Он умеет быть убедительным. От этих слов кто-то на задних рядах падает в обморок, потом ещё один — рядом, потом сразу трое…
Эти кретины всё-таки додумались до химической атаки. Хотя, не все ли равно Я переключаю канал, успев отметить, что его успели вывести из зала.
***
Мне тридцать четыре.
— Женя — голос Доннифана едва не дрожит от облегчения, — я думал…
Странная встреча. У меня — бумажка с его именем, бумажка на круглую сумму. У него — взломанный защитный контур. Моя задача — лишь нажать на спусковой крючок.
«Давай, Жексон…» — вопит рация.
Вся охрана убита. Я кое-чему научился за семь лет одиночной гонки со смертью. Да, не без потерь. Левое плечо рассечено, и рукав рубашки намокает от крови. Однако правую я пока чувствую. И мне надо выстрелить…
Господи, если ты есть, скажи мне, о чем я думал, когда брал на себя это задание
— Ну, чего застрял — я протягиваю Доннифану руку, помогая выбраться из-под трупа телохранителя, — валим…
Он, кажется, не видел, как я его застрелил. Я выбрасываю рацию куда-то за спину — она больше не понадобится, тем более, что могут отследить.
Идиотское решение полного кретина — забрав деньги, не выполнить задание, ещё и похитить жертву. Браво, Жексон, просто браво.
— Почему ты не отвечал на звонки, Жень — Доннифану не с первой попытки удается забраться в машину. — Я пытался тебя найти.
— Меня, знаешь ли, очень хотел найти не только ты, — я дёргаю рычаг передач и стартую, — и большая часть из них хотела разорвать меня на кучку маленьких Жексонов…
Мы едем почти молча.
— У тебя ещё один, верно — спрашивает Доннифан, когда мы отъезжаем на достаточное расстояние.
— Четыре месяца, — вести машину одной рукой не так удобно, но я справляюсь.
Доннифан упирается лбом в стекло и изо всех сил не смотрит на меня. Боится. Правильно. Мне страшно ничуть не меньше.
— Мы ведь уже не успеем, да, — он с какой-то запоздалой надеждой смотрит на ожог от кислоты на собственных руках, — спасти всех…
«Спасти тебя». Не успеем. Поздно.
— Успеешь, — я торможу возле его дома, — а если не выйдет — я стану призраком и буду приходить к тем, кто косо на тебя смотрит.
Он не выходит из машины. И вдруг начинает говорить о том, что всё было зря. Он говорит долго, ровным механическим голосом, без эмоций, не срываясь на шепот и вскрики, без слез. О том, что он должен был умереть ещё тогда, в семнадцать, что приносит одну смерть, и что я зря потратил время и жизни. Мне хочется объяснить ему, что всё не так, но я не могу. Против правды не попрешь — действительно зря.
И я просто позволяю ему выговориться. Когда меня убьют, такой роскоши уже не будет.
***
Мне почти тридцать пять.
И я нахожу место, где меня прикончит толпа — заброшенный дом посреди поля. Удобно — поместится много народа. Просторно и печально — та самая смесь, необходимая для красивого ухода. Осень, уже перешедшая в фазу дождей, только добавляет атмосферы. Продуманная, яркая смерть.
Людям понравится, наверняка. Этот день уже давно отмечен красным в календаре, уже давно готов приказ по обеспечению доступа к моему местоположению. Не скрыться, не сбежать. Охота начнется в полночь.
В квартире на четвертом этаже, напротив разбитого окна, лежит старый, пропитавшийся сыростью матрас. На нём я и засыпаю. За третий день моего пребывания здесь я свыкся с этим матрасом. Он даже кажется мне удобнее, чем многие его относительно новые собратья. Я проваливаюсь в спокойный глубокий сон, наверное впервые за много лет.
Снаружи шумит травяное поле, которое совсем скоро начнут заполнять люди, сотни людей, чьи жизни я разрушил ради одного человека, который садится рядом со мной. Даже сквозь сон я отличаю его от других, как собака, всегда знающая особенный запах хозяина.
— Я знаю, что ты не спишь, — Доннифан валится рядом, — уже пятнадцать минут не спишь.
— А ты пятнадцать минут пялишься на меня и не можешь войти.
Смешно, почти как в Академии. Тогда мы оба ждали получения Лицензии, теперь вот — совсем другого. Охота начнется в полночь. Но народ собирается уже сейчас. Я слышу их переговоры даже отсюда. Никто не говорит о цели приезда. Они шутят, разводят костры и ругаются между собой. Всё как обычно.
Здесь — тоже как обычно. Также, как было до моего побега. Тепло и спокойно, и Доннифан рассказывает об идеальном мире, где нельзя убивать. Никого и никогда. Такой, наверняка, где-то есть, а если и нет, то стоит его выдумать.
Ночь наступает, резко проглотив облачный закат.
Снаружи по всему полю горят костры, и мне кажется, что я на рок-фестивале под открытым небом. Их давно отменили из-за перестрелянных фанатами исполнителей. Я видел только фотографии. Мы смотрим на улицу, на готовящийся праздник.
Совсем скоро…
— У тебя день рождения через пять минут, — почти неслышно напоминает Доннифан.
— Тебе пора валить, — я даже не поворачиваюсь в его сторону, — с твоей ногой не побегаешь…
Я так и смотрю куда угодно, только не на него — боюсь, что всё-таки не справлюсь с собой и убью, оставив здесь, куда с минуты на минуту ринется толпа…
Холодное дуло упирается мне в висок.
— Ты совсем — его руки чуть дрожат, и пистолет он держит неаккуратно, неумело, — ты о себе-то…
— Это лучшее, что я могу сделать.
Я смотрю на костры и людей, сплошным потоком движущихся к нам, чтобы разорвать меня на части.
Зелёный свет нуля на его чипе слепит, когда я выбиваю пистолет из его рук. Он летит куда-то в сторону, металлически звеня по бетонному полу. От удара Доннифан валится на бок, как подкошенный.
— Ты гребаный сумасшедший, — я рывком поднимаю его, подталкивая к двери, — уходи, пока я тебя не…
— С днём рождения, Женя…
Мне в горло врезается острый осколок стекла, и последнее, что я слышу — щелчок чипа у него на руке.
Virus_destroyed:=true;
end;

Источник