БАТНИК

Мой брат был модником. Его пубертат выпал на середину семидесятых, и на голове он носил роскошное «афро».
— Анжела Дэвис! кричал ему наш политически подкованный папа. Усатая Анжела Дэвис!
В слове «уссатая» папа нарочито протягивал «с», хоть и был, как любой кадровый военный, за краткость — долгим разъяснениям предпочитая мат, а уговорам — приказ.
Впрочем, брата это не останавливало.
— Я в этом в школу не пойду! категорично заявлял он, отвергая прорезиненные ботинки фабрики «Красный треугольник» и требуя себе туфли на «манке».
И это в Вятском-то захолустье, где основными видами обуви являлись болотные сапоги из коллекции «осень-весна», кирзовые — из коллекции «грязь-лето», и валенки из коллекции «зимний ад».
Лишь отпетые транжиры и франты могли позволить себе юфтевые, они же яловые сапоги. И уж совсем мясники и секретари райкома — хромовые.
А тут вдруг микропор! Штаны клёш! И приталенный батник!
— Ватник тебе, а не батник! справедливо горячился отец.
А мама, уравновешивая в семье скандальный градус, говорила:
— Но если ребёнок хочет батник, почему не сшить ему батник!
И ходила по знакомым в поисках выкроек.
Так в нашем доме появились: мел и лекало, а также пахнущая нефтью, высокомодная, индийская ткань в ядовито-жёлтый цветочек.
Пятен та ткань не боялась, кислота её не брала, а открытый огонь лишь плавил. При случайном же прикосновении к ней ткань могла так шарахнуть током, что дотронувшийся легко становился тронувшимся со вздыбленными волосами по всему телу.
И всё же, заземлившись калошами, мама ту импортно-дефицитную вещь умудрилась как-то раскроить, хоть и шиньон над её головой при этом практически парил, а крепившие его шпильки искрили.
Словом, за батник мама взялась плотно и решительно. А вот брюки она доверила Алевтине — особе в семье весьма спорной. Мама называла Алевтину модисткой, папа «мудисткой». Мама говорила, что Алевтина шьёт, папа — что вышивает.
— А то я не знаю, как она вышивает в своём потребсоюзе! выкрикивал он.
И мама отвечала:
— Ну и что! Зато, она обшила всю Галю!.. Два выходных платья из гардины, роскошный пеньюар из пододеяльника…
Короче, брюки возложили на Алевтину, торжественно передав ей отрез синей, шерстяной ткани.
— Чистая шерсть! Чистая шерсть! не могла нарадоваться мама приобретённому сокровищу. Смотри, аж двадцать процентов чистой шерсти!
— Тридцать! отвечал на это мой модный брат. — Скажи ей, что клёш нужен тридцать сантиметров. Не меньше!
— Да ты же в них утонешь. Давай сделаем хотя бы двадцать!
— Тридцать!
В итоге они сошлись на двадцати пяти, при условии низкой талии, широкого пояса, и раздвоенных боковых швах.
Мне же вся эта портняжная суета в доме очень даже нравилась, и я ежедневно открывал для себя что-нибудь новенькое. К примеру:
— Мам, мам, а что такое пройма — вопрошал я, крутясь вокруг непрерывно строчащей машинки.
— Прорезь, не отрываясь от шва, отвечала мама.
— А декольте
— Тоже.
— Так у Алевтины что две прорези
— В каком смысле
— Ну, папа сказал — у неё глубокое декольте и бездонная пройма.
— Прорва! спешно выкрикивал отец из спальни. — Я сказал, что она бездонная прорва. Столько денег мы в неё вбухиваем!
А ещё я очень любил «фурнитуру». И лингвистически, и предметно.
— Фурниту-ура! повторял я, словно Кощей, корпя над блестящими пуговками, крючочками, петельками и булавочками — Фурниту-ура!
Булавочки мне нравились особенно. Причём не английские — безопасные, а именно портновские — опасные. Ими была утыкана, похожая на ёжика, подушечка, и я частенько выдёргивал их из неё, дабы всласть пофехтовать, представляя себя при этом то графом де ла Фер, то Д’Артаньяном.
И однажды, даже сам себя такой шпажкой пронзил!
Совершив неловкий выпад, я эффектно растянулся на ковре, и вонзившаяся в мою стопу булавка, обломалась.
Всё произошло так стремительно, что я даже не успел испугаться. А вот, когда мама закричала: «Лёня, я не могу её достать! Лёня, я её уже не вижу!», вот тогда я и побелел от ужаса. А на мамин всхлип: «Господи, только бы она не вошла в кровоток, и не двинулась дальше!», стал отчётливо ощущать в себе колющие передвижения.
— Мама, она уже здесь! — вскрикивал я, указывая на вздымающийся от переживаний пупок. Мама, она меня сюда колет! хватался за сердце.
В общем, всю дорогу в больницу игла во мне носилась, словно бешеная, внезапно оказываясь то справа, то слева, то под ребром, то под ложечкой.
— Да тут она, тут! рявкнул доктор, которому эта миграция уже порядком поднадоела: — На месте она, но резать надо!
— По куда! всхлипнул я.
— Покуда торчит.
— А по куда она торчит По сюда! указал я на щиколотку. — Или по сюда чиркнул по колену, уже полностью смирившись с неотвратимой «одноногостью».
— Мамаша, поймите, я не психиатр, я хирург! — процедил доктор, и пошёл за пилой. По крайней мере, я был в этом абсолютно уверен.
Когда же он вернулся с эмалированным лотком, я, изумившись, спросил:
— А пила где! и, увидев в лотке шприц, заверещал.
— Мамаша! — гаркнул доктор. Мне надо его обколоть, держите, мамаша!
И мама стала меня держать. А когда выяснилось, что обкалывать мне собираются даже не попу, а место, где скрывалась сама игла, им пришлось приглашать и папу. Я же, словно ДАртаньян в трактире, перевернул им весь процедурный кабинет.
И всё же с иглой меня благополучно разлучили, о чём свидетельствовали три коричневых стежка на стопе. Таким вот символичным образом и завершилась эта швейная эпопея.
— Когда вернёмся, — говорил папа, резко дёргая рычагом передач, — я всё это твоё ателье всё это вонючее тряпьё, вместе с тобой и твоей Алевтиной, вышвырну на помойку!
— Только попробуй, — отвечала на это мама, — и сама тебя вышвырну!
Но придя домой, вышвырнула всё же ателье.
Так из нашей жизни исчезли мел и лекало, а также фурнитура, выкройки и обрезки огнеупорной, индийской ткани в ядовито-жёлтый цветочек.
А сшитый мамой батник брат надел на танцы один единственный раз.
— Снимите! простонал он, вернувшись, мокрый от пота и с уныло обвисшими усами и опавшим «афро». — Снимите с меня это скорее!
И мы, сняв с него батник, узрели стёртые до крови соски.
— Ватник тебе, а не батник! сказал на это отец и пошёл на кухню за спиртом…
Автор:

Источник