Истории из жизни реальных людей
Вацлав Птушек проснулся гораздо раньше будильника. Руки ходуном, потный. Встал, умылся, почистил зубы, натянул трусы. Окинул взглядом проданную квартиру. Тридцать лет быта. Ушла с молотка. Книги, телевизор, кухня, унитаз, коллекция отцовских марок, фотографии, бутылки, дырявый глобус, проссатый кошкой угол. Вацлав надел пиджак и резво покинул дом. В такси приключилась тахикардия — физиолог предупреждала, что так будет. Вацлав держался за левую сторону груди. Он таращился в отражение. И смотрели с той стороны морщины, тугие скулы, лысая башка, взбухшие вены, базедовы глаза.
Такси причалило. Институт. Люди торопились. Мужики с сумками, красавицы с обнаженными ляжками, старики с варикозом, подростки, голуби. Бурлила, текла, разинулась жизнь. Вацлав вдохнул прелестный смог Лодзя и шагнул. Серое, огромное, конструктивистское поглотило его. На пятом этаже Вацлава приветствовал доктор в тапках. Проводил в кабинет, усадил в сферическое, дермантиновое кресло. Вацлав пялился в бумажную форму А4, которую заполнял шесть раз. Его передернуло. Еще раз
«Жена» — Вацлав поставил галочку напротив «нет». «Дети» — «нет». «Родственники» — «нет». «Недвижимость» — «нет». «Наследственные заболевания» — «да». «Хронические заболевания» — «да». «Запоры на работе» — «да-да-да». Вацлав машинально проставил знаки и поперхнулся. Оправился. Поправил галстук.
Через три минуты под притолокой явился доктор. Лет пятьдесят, моложавый, худой, глаза подвижные, карие. Пенсне. Клетчатая рубашка. Вылитый гнус.
— Ну-с, господин Птушек, далась проформа
— А пан Скаповский возразил Вацлав.
— Аврал. Готовность номер один, — поправил очки гнус, — переодевайтесь пан Птушек, скоро пойдём.
Вацлав медленно развязал галстук. Расстегнул рубаху. Спустил брюки, трусы и вдруг размяк. Слезы катились, дергался кадык. Внутри головы появилось лицо патофизиолога Матильды Равер. «Вы первопроходец, Вацлав!» — потрясая жилами на пальцах гремела она. Позади нее высился бактериологический жбан с пробами, пахучий исполин. Блестящий, гладкий как космический корабль. Вацлав успокоился, но еще долго шмыгал носом и беспокойно вращал головой. Натянул бахилы, прозрачный, голубой, хлопчатобумажный халатик, умильную шапочку. Сел ждать. Таяли секунды. Шаги. Ток-ток!
Господина Птушека, с голой жопой, ввели в комнату без окон. Весь институт был без окон. Ни там, ни тут. Вообще никаких окон. Клаустрофобия захлестнула Вацлава. По всему периметру стояли научные шкафы с данными. Мигали сигнальные клавиши. Горели мониторы. Пищали анализаторы. Шуршали накопители. Жужжали энергосберегатели данных. В компьютерах слоились цифры. Десятки часов показывали время в разных городах мира.
— Садитесь Вацлав, — хрюкнул доктор Скаповский, — не дрыгайтесь Вацлав. Сидите же спокойно!
Вацлав попытался улыбаться, но улыбка вышла дурная и быстро поникла ухмылкой в кончиках губ. Скаповский — сосредоточенный и мудрый — крепко завинтил держатели на руках. Ремни жавкнули.
— Клаустрафобия, пан Скаповский, признался Птушек, — ничего не могу с собой поделать! Вот хоть тресни.
— Бывает. Вы попытайтесь, попытайтесь еще. Вспомните, что вам прописала Матильда.
Вацлав широко и пахуче выдохнул. Он начал раскачивать головой из стороны в сторону. Будто расслаивал воздух. Он привык так делать. Поступать подобным образом. Это стало его медикаментозным, медитационным рефлексом.
— Перестаньте, — рявкнул Скаповский, — ну право слово, ведете себя как тряпка!
— Хорошо, — признал вину Вацлав.
Состоялся контрольный замер температуры. Для этого в операционном столе было искусственно создано техническое отверстие в палец толщиной. Вацлав почувствовал, как умелые руки ввели холодный градусник в анус. Долго мерили давление, забирали кровь. Голову выбрили, укрыли водолазной шапочкой, улепленной нашлёпками датчиков.
— Закройте глаза, Вацлав! Ни о чем не думайте! Расслабьтесь! Представьте, что рядом шумит море.
— Какое проблеял трясущийся Птушек.
— Что
— Какое море
— А выбирайте какое вам угодно, Вацлав, — крякнул Скаповский продолжая суету.
— Хм, — подумал Птушек, — пусть будет Средиземное.
Море накатывало вперёд-назад. Вперёд-назад. Вацлав лежал ничком на полотенце. Полз муравей, лежала коряга, трусы скукожились в срале. Солнце грело артритную поясницу. Полотенце пахло домашним уютом. Пухло от пролитого на него пива. Пеклось от пролитого на него солнца. Рядом лежала Анна. Вацлав понюхал руку жены. Ниже сгиба, там где в будущем пузырились следы от шприцов. А сейчас море ухлестывало. Волны плевались, сопереживали. И дурачились на горизонте дельфины и вопили голосистые, толстые чайки. И шаталась пьяная на пьяной воде яхта с именем Мариэль. «Ты чего это делаешь». «Просто так» — улыбался дурной от феромонов Вацлав. Прошлое жужжало, жужжелло, жужжумло, жужжмелло. Волны катались. Похожие на гигантские, железные, ледяные шары в неимоверном жестяном фужере из-под шампанского. Жжжжмммухххх, ввжжжжжхххуухххх! Летали в сферическом жерле! Сначала тихо, по радиусу, потом громче, и громче, и громче, и раскатистей и причинней, и смелее. Вацлав не мог оторвать взгляда от полотенца. Ему казалось, что на голову положили мраморную плиту. И только жужжала мерзкая муха. Вжжжаааажжж. Вжжжуууужжж. Жжжжжж! Запах Анны. Аромат ее подмышек. Гладость, младость, сказость белых икр. Кольца, обжирающие пальцы.
«Сколько ей тут — думал Вацлав, размышляя над приведением, провидением. «Двадцать девять, Тридцать один». Море взъерошенное, опаловое море, ввввжжжжыыыссьь, мммжжжуухххх. Ледяное, багряное, камышовое, кишащее водорослями, море-горе. Как перевернутый панцирь, как экскаватора ковш — загребущее, сминающее пляж, задыхающееся. Вацлав крякнул, а вместо волн вдруг взмывает земля — уродившаяся планета с орбитами и Луной. Мурыжится комьями, шмурыжится валунами. Черная, черноземная, околотрупная, суровая земля, удерживатель гробов, держатель пяток. И время вспять, время спать.
Учитель природоведения, мастер Вуйчик, держит ком червивой, дурацкой, плотной, забившей рыло и пазухи земли. «Вот оно!» — щерится педофил Вуйчик. Школа. Пятый класс. Горбачевский совок. Обода старого велосипеда. Бутылка водки. Мрак. Отец. Мать. Погремушки. Жена ушла ушла жена и нет жены. Какая ты ранняя пташечка, Анна. Пяточки по коридору шлёп-шлёп-шлёп. Пятачок сопельками — хлюм-хлюм. Тапочки. Трусики. Халатик. Ватки. Бинтики. И водичка из краника. Плюм-плюм-плюм. Омыла волосики. Височки. И свежая известка, которая пахнет мочой. И лампы бледного света — немощные, больные в больнице болюны, болелки. Скорая помощь виииуууу-виииууу. Кубари волос. Кипарисы кос. Поникшие фиалки. Фекалии на простынке. Костыли да палки. Яблоки в целлофановом пакетике. Стакан с водой. Впалые щёчки, дырочки в мочках. Приторные кожурки из-под мандарин.
Вацлав клюёт носом землю. Клюёт одеялко. Штопорком пронзает ткань, пропахшую потом. Вгрызается клювом неуклюжим в песок. Сухой песок. Мокрый песок. Земля. Вацлав лезет вперед. Рылом копает земли кубометры. И плешивой башкой своей лезет. И глазками. И ветхой ключицей торщится. И щеками, и мозолями, и сосками, кожными буграми, покрывалом живота, пупком влазает внутрь. Бедрами землю морщит, кротом щерится. Польским тринадцатисантиметровым пистуном врезается внутрь. Кобальтовым своим чреслом. Коленями волосатыми. Хилыми икрами. Ногтями грибковыми. Лезет Вацлав гнилодушный, дурнопахнущий, нахохлившийся, кустистобровый. В землю лезет. Суётся. В корни. В магму. В матку. В вагину земляную шулушится. Прочь только бы от всего. Карабкается, карябается. В ядро зубами вгрызается. Рычит. Сопит. Эякулирует. Чтобы исподним своим, прорехой ворваться и через глубины вылезти с другой стороны. В космоса рубаху укутаться. Взъерошенный. Мохнатый. В блевотинке. Жалкий. Рыхленький. Жужжит грудничок с эрекцией. А с той стороны Аннушка. Пяльцы. Глазки. Нимбик. На мраморе. Слёзки.
— Вацлав Скаповский дрожит от отвращения, забирая в шприц голубоватую жидкость, — уснули
— Нет-нет, — морочится Птушак, — впрочем, да.
Вена взрывается протяжной, проклятой, жгучей болью. От щиколоток до макушки натянутой тетивой. А потом будто подолом накрывает тишина. И стелется удовольствие.
— Сейчас я положу термодетекторы, Вацлав! Вы меня понимаете гудит образ доктора Щесны вдалеке, — будет неприятно в висках.
— Угу, — ропщет совой на сучке реальности Птушек, — угу!
На голову усадили теплые датчики. В обеих руках иголки. Подвели систему. Капли забарабанили прямо в вены. Слышится. Бух в голову — первый! Бух — второй!
— Подопытный Вацлав Птушек. Сорок два года. Место рождения Лодзь.
Вацлав силится разлепить жидкие веки да никак не может. Лишь изредка, где-то далеко, в воздухе, морочится голос доктора, диктора, пахаря тела его.
— Установлены прифронтовые датчики выходного сигнала. Раствор. Система. Координаты ввода сорок три, пятьдесят четыре, девяносто шесть. Игла!
Вацлав в пелене, в полусне, в воронке грёз. Сердце дивный колокол. Бум-бум-бумбарах!
— Кора послушна. Ввожу гидрогель.
Вдруг Вацлав словно пророзовел, промяшкался. Звуки появились отовсюду. Неслись с юга и с запада. С востока и севера. Они явились неподалеку, но были далеко. Призрачные сначала, а потом близкие. Воркующие. Широкие. Проворные. Чумные. Внеземные. Оркестровые. Фольклорные. Дурацкие. Слева-справа, слева-справа. Как маятник. В правом ухе шаловлялась чуть слышная свистопляска лютни. Палабалень! Блень! Булюплюмь-булюнь! Потом глохнет и в левом тоже самое. Ахах! Через три секунды снова в правом. Потом левое. И снова и снова. Звуковые весы раскачиваются, а посреди Вацлав, с которого сняли одежды. Справа-слева. Его волосатые гениталии, пухлый член, обвисшая мошна.
Обнаженный Вацлав предстал потолку в красе. Полюблюм! Правое ухо. Пулюлюнь! Люнь! Хлюнь! Левое ухо. Вацлав понял, что с каждой секундой далекие звуки приближаются. Нарастают! Грядут. Клубятся. Становятся насыщенней, краше. Вот лютню разбавил литавр. Бумбумбух! Мать Моиша и Йозеф. Вацлав улыбается святой простоте музыкального шума. Право. Лево. Левое, правое. Летит перхоть во все стороны манна небесная.
Музыка растёт, звуки крепнут. Зародыши нарастающей бури, буремгласники, бурестужники, бурехлопости. Бравирующая, громоскальная музыка запредельного. А за музыкой кучками образы. Топ-топ-топ. Сиротки! Кучкообразно толпятся. Щемятся. Ругаются матом. Пошел на хуй! Сам пошел на хуй! И далекий бог, кудлатый, вонючий скандинав с бородой и писькой, тягает кузнечные меха. Вхум-выхуум! Бамбахль! Правое ухо. Лютня, мандалина, рокот гобоя. Вохль! Левое ухо. Флейта, лютня, ксилофон, арфа. Охохо! Километр до источника. Может меньше. Ньше. Вацлав хватил мелодию за хвост, за волосы, за матню, за ноздрю. Она близкая. Растянутая в перикарде. Полноценная. Недоношенная слегка. Болеро! Левое, правое. Десять метров. Клубится свиристель флейты. Заикается фоно, курчится, кучевряжется. Бурчится магма тубы, пучит. Запор всевышнего! Девять метров. Могучий контрабас, преисподняя тарелок слынь-щлынь! Крах-трах! Восемь метров справа заходится скрипка. Семь метров слева артикулирует волшебство ксилофона. Шесть метров нескончаемый барабанный гомон, ласкается домбра. Пять метров учищается пульсация струнных. Четыре метра лево! Непоколебимый сквозняк всемогущего, всесосущего органа. Три метра право! Хляби поджопные. Грозовой перевал духовых, духовных, двуполых. Два метра приговор громогласного мецо-сопрано. Приближается-приближается к лысой, тщедушной черепушке Вацлава. Рядом. Метр толща рокочущих, рваных, предсмертных диезов, миноров, восьмых, шестнадцатых. Магнетический, стакаттообразный, перемежающийся между левым и правым ухом безумный, ритмичный культ. На самих кончиках нейронов. На пиках слуховых улиток звук приобретает однородную частоту и вдруг ввергается в образ. Вацлав был. Вацлав не стал. Перестал. Вывалился как говно. Ёёбаааныыый в роооот, вопит!
— Вацлав, ты нас слышишь урчит Скаповский снаружи.
Вацлав силясь открыть что-то. Абсолютная, однотонная белизна сущего повергает в ступор. Птушек мечется.
— Что
— Вацлав! Ку-ку
— Где это я
— Эксперимент удался, пан Вацлав! феерически кричит Скаповский. Позади мешанина из голосов. Празднующие! Праздные! Гады!
Вацлав пытается нюхать эфир. Пытается сучить конечностями.
— Вы слышите Вацлав
— Да-да!
— Эксперимент удался!
Вацлав вспоминает эксперимент. Он вспоминает его также ясно как помнит первый секс с шестандацатилетней Зузанной Ярчик в лагере. Эксперимент удался. Удался! Какая трагедия. Какое счастье. Из головы Вацлава неожиданно исчезают тополя, улицы, листья, окна, города, карты области, запахи, развязки, леса, мнения, политические лозунги, дожди, животные, волосы, хлеб, говно, провинции, столицы, врачи, ноги. Остается одно. Белая, нескончаемая тряпка света вокруг.
— Я не чувствую ног! голосит Вацлав.
— Конечно вы их не чувствуйте! мудят стройным хором доктора.
— Я не чувствую запахов! гундит Вацлав.
— Конечно вы их не чувствуйте! щерятся доктора.
— Я ничего не вижу! менструирует Вацлав.
— Конечно вы ничего не видите и не должны, — открывают дырки для сглатывания доктора.
Вацлав делает последнюю попытку.
— Но где я
— Боже, Вацлав, — зудит беспокойный голос Скаповского, — вы внутри!
— Внутри чего
— Сети!!!
Вацлав распознает крайний образ. Он понимает. И мельтешат заголовки в проформе. Первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой и самый ненавистный седьмой раз.
«Пан Птушек, человек согласившийся на перенос сознания».
И горит синим пламенем. И горит красным пламенем. И горит желтым пламенем. И горит лютым пламенем. Полыхает знаменами! Ветвится хоругвями. Гвоздями пробитое. Занозой застрявшее. Распнутое. Заветное. Урочище. Полчище. Гноище. Пастырь наш. Пажити. Да светится оно. В присной памяти. Спасителя. Нашего. Вашего. Во. Имя. Аминь
Личная подпись: Вацлав Птушек.