ВЕДЬМЫ

 

ВЕДЬМЫ Она высокая красавица. Тоненькая, гибкая, со стальным стержнем внутри. Длинные пальцы и яркие глаза, оливковая кожа и грива черного шелка. Потомственная колдунья. На дне чашки кофе

Она высокая красавица. Тоненькая, гибкая, со стальным стержнем внутри. Длинные пальцы и яркие глаза, оливковая кожа и грива черного шелка. Потомственная колдунья. На дне чашки кофе усмотрит картины из прошлого и будущего, раскинет карты таро и низким волнующим голосом увлечет в мир таинственных пророчеств и неподвластных знамений. Она может, но уж много лет живет совсем другой жизнью.
— Вы русские — очень жестокие! — горестно восклицает моя подруга марроканка.
— Ты, конечно, не обижайся, но вы все какие — то железные прямо
Ну да, конечно. Ей очень больно, а я мешаю ей лежать в депрессии и страдать. Я воюю с болью.
Она бы с удовольствием раскисла, но у нее двое малых бандюганов, куча долгов бывшего мужа, нет работы и уродливо рассеченная бровь. Муж бил. Сильно. А однажды снял со счета все деньги и уехал в «командировку» в супер — пупер гостиницу. Оттуда к Ревиталь благополучно пришли штрафы за парковку, на ее имя. Реви в этой гостинице сроду не была. Она устроила скандал по возвращении любимого супруга марроканка, я же говорю. А геройский муж избил так, что рука оказалась сломана, а лицо зашивали.
Я не умею просто жалеть. Я требую слезть с дивана, перестать реветь и стенать, посоветоваться с пластическим хирургом и найти работу. Я не отстану, она знает. Я воюю с болью, иначе она победит и сожрет то, что осталось от моей подруги.
Она обзывает меня железякой, а я устало машу на нее рукой и мотаю замученной башкой. Я не обижаюсь. Во-первых, устала до смерти, сил нет на бестолковые споры. Во-вторых, мне, про ее марроканский народ, тоже есть что сообщить. Минут этак на двадцать. Но я не стану, глупо. Такие обобщения, в принципе, лишены смысла.
Люди бывают плохими и хорошими. Точка. Все остальное демагогия и подстрекательство, и это не ко мне. И потом, мы столько лет дружим, что вполне можем позволить себе и позубоскалить.
С дивана моя подруга сползла, к хирургу сходила. Работа, кажется, брезжит на горизонте. Жизнь стала налаживаться постепенно.
Мы опять сидим ночью на кухне, и опять Реви бурчит, что я ведьма. Ревиталь перечисляет все «наши» русские грехи — жесткость, требовательность, любовь к учебе, властность и непримеримость При этом она надраивает мою кухню, потому как мой труп валяется рядом на стуле и ни на какую активность просто не способен. Реви забежала на минутку, три часа назад, на сверкающей каменной столешнице, благодаря ей, выстроились кастрюльки, кастрюляки и сковородищи с едой. Это Реви быстренько сделала «перекусить», человек на сто. Мои дети от ее кускуса падают в обморок, от котлет начинают стонать и закатывать глаза, не переставая жевать и причмокивать одновременно.
Я смотрю как она грациозно носится по квартире и сердце поет. Я — то знаю, что виной всему тот самый хирург, который, кажется, починит не только бровь, но и раненое сердце. И он, кстати, тоже русский! Как же иначе-то.
Но она не отстает:
— Ну зачем ты мучаешь мальчика, ведь ясно же, что уже все…
Тут мы обе сморкаемся и вытираем непрошенные слезы.
Смертельно больного мальчика ко мне привезли недавно. Ревиталь, да и все вокруг, меня не понимают. Зачем мучить ребенка Ведь уже ничего не поможет.
— Что ты имеешь в виду! — я начинаю злиться.
— Да, иногда я заставляю его собрать волю и отключиться от боли, от страдания. У него получаются уникальные картины. Мы с ним пишем письма, которые потом читают в отделении другим детям, а значит, он нужен, даже просто необходим.
— Вылечу я его Видимо уже нет. Но он живет настоящей жизнью — рисует, сочиняет, читает книги. Ездит к арт-терапевту, наконец! Он счастлив. Как бы дико это не звучало. Он все еще жив! Нельзя просто оставить его лежать и ждать смерти.
Реви грозно смотрит на меня огромными черными глазами. Ей проще пожалеть, приласкать, накормить. В ее жилах течет пламенная кровь восточных племен. Там и горячий воздух пустыни, и трепетные ноздри породистых скакунов, горы медовых сладостей, комнаты, устланные коврами, пряности и шелка галабий.
А во мне кричит, на идиш, кровь расстрелянных и сброшенных в яму, ей вторит малоголосье воевавших и выживших. Несмотря ни на что.
Это не лучше и не хуже, это просто данность.
И мы обе живем в этом мире, каждая со своим генокодом. Я воюю. Реви сопереживает.
Она присматривает за моими детьми, когда я работаю допоздна. Я учу ее сорвиголов математике, таскаю их вместе со своими на кружки. Это дружба, которая давно переросла в семью.
Она бубнит мне про русскую жестокость, и я, в который раз, обессиленно сообщаю ей, что она дура. И мы обе согласно киваем.
Я знаю, что ночью она читает заклинания и раскладывает древние таро, молится за жизнь мальчика. Колдует.
Жестокость тут ни при чем.
Мой маленький пациент занят. Мы с ним планируем и всегда оставляем недоделанные дела.
Мы оба верим, что пока мы не закончили, болезнь подождет… И это дает ему силы. Чуточку, малюсенькую капельку.
Но даже остаток дней пройдут так, что боль в них будет не главной, он будет творцом, воином.
Я не умею разговаривать с картами. Я воюю с болью!
Автор:

 

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *