И песни мои поёт тебе чужой

Волны с чавканьем накатывали на песок, били в борт. Пахло дымом, солью, промасленной ветошью. Дубас с обвисшим парусом чернел против полуденного солнца; мелкая лодья качалась, готовая отплыть. Чеслав крепко обнял Мару, отстранил и шагнул в лодку. Тут же взрезали гладь вёсла; по воде разбежались блики, над причалом закричали чайки, и лодейка понеслась к дубасу.
За плеском не было слышно, плачут ли на берегу. Чеслав не обернулся; долгие мгновения, пока плыли к дубасу, сердце скручивала тоска вспоминал, как сидели у зелёного пруда, как Мара собирала ромашки, плела венки, раскладывала, как сокровища, по траве Как осенью берёзы стояли в золоте, а она баловалась с янтарным ожерельем, наматывала на пальцы, и солнце рассыпалось блеском сквозь неровные бусины.
…Потом, когда ступил на палубу, когда запахло корабельными досками и встал прямой парус, тоска отступила, отхлынула пенным гребнем, ослабла, как обмякший узел. Дни понеслись, как волны. А однажды с ночным приливом погас ясный месяц, и стало вовсе не до девиц на берегу. Зажгли смоляные факелы, вынесли на палубу свечи в жестяных чашках. Золотые капли плеснули, как караси, в густых осенних волнах, а ветер ледяным вздохом погасил факелы и свечи.
Ещё факелов принести! крикнул Чеслав. Но в кромешной мгле найти прорезь в полотне палубного навеса было сложно пока ощупью добрались, пока откинули тяжёлый плат, по левому борту прошла зелёная молния будто светящаяся змейка выпрыгнула из воды. Плеснуло о весло, свет растёкся по чёрным доскам. Моряки замерли, где стояли.
Тонко запахло оливой. На воде, по левую руку, мягко серебрясь, встала лодья-полумесяц: стройная, холодная и лёгкая, как турецкий клинок; в такой, говорят, по небу многоликий Стрибог ходит.
Тихая музыка полилась не свирель, не гусли, не окарина. Какой-то заморский инструмент, неземной и голос. От него закружило, защемило душу, самое светлое вспомнилось детство, мать, МараВспомнилось, как пел он ей их песню про море, про голубые скалы и алую малину…
Кто-то словно принялся думать и глядеть за Чеслава: лодья-полумесяц расплылась, волны схлынули, мрак над морем разнесло по клочкам стало так светло, такой раскинулся простор, что вдали засиял причал, и сквозь время проступило лицо Мары совсем как в день, когда отплывали. Тихая голубка, светлые брови, глаза незабудки после дождя, а за спиной яблоня цветёт
Набежал туман. Стихло. Потух свет, и причал растаял. Чеслав моргнул, открыл глаза на палубе солнце, пахнет благовониями, пряностями, а впереди, за полосой красного песка, чужие купола, чужие минареты
Выглянул за борт а вёсла рассекают облака, и тёплые тучи клубятся под кормой. В чане с водой на палубе отражается море прямо над головой вздымаются валы, белеет густая пена, в лицо сверху косые солёные брызги
Что это такое прошептал, мучительно вспоминая сон. Но сон как будто кто отнял сон, а с ним весь прошлый мир. А в этом, новом, всё перевернулось, и от прежнего осталась только лодья-полумесяц, привязанная у чужого причала
***
Стрибог стоял в лодье, по пояс в облаках. На сером рассвете лодка светилась лунным серебром, острым носом рассекала небесные волны. Далеко за кормой вставала розовая заря; Стрибог не любил этого времени, не любил пёстрых красок. А в этот день особенно донимало тепло ибередил глаза утренний свет.
Стрибог набрал воздуху, дунул розовое марево затянуло клочьями мокрых туч, на море поднялся ветер, подкинуло волной беспечные корабли.
Разболелась голова у бога ветра; дунул сильнее, чтобы прогнать духоту под облаками, и закружил ураган. На берегу побило цветы на яблонях, на море погасило огни, закрутило суда. Только одно, крепкого чёрного дуба, упрямо шло прежним курсом, взмывая на валы, срезая крутые гребни. Стрибог склонился над непокорным дубасом, вгляделся в моряков. Купцы Князья Кто их разберёт. Спустился на своей серебристой лодье к самому морю, разыскал кормчего, хотел сдуть рулевого в море. Глянул его глазами на палубу, на паруса и увидал девицу тоненькую тростиночку, гибкую, звонкую, светлую, как вечерний ветер
И пропал Стрибог, позабыл о вечности, спустился с неба и шагнул, стряхивая с рукавов воду, на старый причал. Ступив на берег, отдал воде хлыст и рог, растёр в ладони берёзовый лист, сдунул зелёные крошки в лицо красавице, прикорнувшей на причале, и обернулся храбрым мореходом Чеславом.
Мара открыла глаза, зажмурилась, принялась тереть будто пыль какая попала. Умылась у берега, обернулась
Чесько! Вернулся
Стрибог упал перед ней на колени, обнял, целовал холодные от воды руки.
Никто с тех пор не гонял корабли свирепым штормом, не гасил путеводные звёзды, не рвал паруса шальным ночным ветром. Жил Стрибог, обернувшись Чеславом, с ласковой Марой ходил с ней по ягоды, сушил травы, сажал пшеницу, а долгими вечерами пел песни про море, про синие скалы, про алую малину в густой мураве.
А чтобы не заподозрил никто, чтобы не встретил никто настоящего Чеслава, перевернул Стрибог Сизое море и отправил Чеславову лодью в место, где облака перепутаны с водою.
***
Семнадцатая весна сгладила Маре плечи, чаячьим росчерком изогнула брови, волосы заплела косой по пояс, а Чеслав всё не возвращался. Когда в четвёртый раз, как дубас отплыл, стали собирать подснежники, отец взмолился:
Совсем с лица сошла, Мара. Если так тоскуешь, так печалишься сядем в лодью, поплывём Чеславу навстречу.
Мара, просветлев лицом, принялась собираться. Нашли и отплывающих купцов. А когда те загрузили трюм, когда просмолили лодку золотой янтарной смолой, назначили день отплытия, Мара с рассветом вышла на причал прощаться с берегами.
Розовое утро показалось из-за облаков и утихло, затянутое туманом. Мара легла под берёзой, задремала снился Чесько Открыла глаза от того, что пригоршня мягкой пахучей пыли легла на лицо. Умылась у берега, обернулась
Стоит, могучий, крепкоплечий, лицо обветрело, но глаза, как и раньше, сверкают, как блики на волне.
Чесько! Вернулся
Бросился к ней. Обнял…
И всё с тех пор было хорошо. Только иногда, во сне, металась Мара по постели, и чудилось ей, что Чеслав зовёт её с небес, которые вдруг затопили берег, смотрит со скорбным отчаянием и шепчет: отвяжи месяц от причала Пусть уплывает на нём Стрибог Но сон сдувало ночным ветром, Мара просыпалась и видела: любимый рядом, месяц высоко в небе, а у причала качается только его дубас, крепкого, просоленного дерева.
***
Зима сковала льдом облака, весна закудрявила листву, отзвенело горячее лето в чужом краю Только сырой осенью Чеслав отыскал волхва, у которого водились карты и небесного мира, и морского.
Не плыви по ветру, ветер в твоей дороге не помощник, упредил старик, подавая карту. Плыви на вёслах. Да только плыть тебе триста дней и триста три ночи…
Мара дождётся, уверенно молвил Чеслав. Спасибо, старче
Ветрогон-то ты каков, с хрипотцой рассмеялся волхв. Не хочешь поглядеть, что дома творится
А ты можешь
Смотри!
Старик провёл рукой над кадкой, в которой клубились тучи. Тучи обратились в воду, и в них, как в зеркале, отразился родной берег. Вот и пристань Вот и старые берёзы
Закружило голову, защемило сердце, как в ту ночь, когда на дубасе погасли все огни, и спустилась лунная лодья. Чеслав вдохнул полной грудью родной запах: мокрая земля, солёное море, васильки, костёр, земляника
Глядь а Мара под руку с ним идёт.
Это будущее, старче
Чеслав вцепился в острые края чаши. А Мара в зеркале воды идёт, улыбается Вот остановилась наклонилась, провела по траве ладонью поднялась В горсти рубины ягод.
Какое ж там будущее. Что творится то и видишь.
А это с Марой не узнавая своего голоса, выговорил Чеслав. Кто..
Коли не ты, то Стрибог, известно, ответил волхв.
Чеслав отпустил чашу. Глянул на окровавленные ладони. Сунул карту за пазуху.
К вечеру дубас качался на облаке, торопясь в небо.
Куда плывём, Чеслав спросил новый кормчий. По карте твоей курс держать Домой, наконец
Чеслав поднял голову, посмотрел в тихое зелёное море. Давно не было бурь; хорошо, видать, живётся Стрибогу с Марой…
Домой плывём снова окликнул кормчий.
«Домой.. повторил Чеслав. Как наяву увидел лицо Мары. А стоит ли мне возвращаться, милая Если с тобою вместо меня живёт чужой И песни мои поёт тебе чужой..»
Автор: Стрельченко
Группа автора: писателя Технари-колдуны

Источник