Истории из жизни реальных людей
Гийом Фане давно смирился со своей старостью, но в этот весенний женевский вечер как никогда хотелось быть молодым, вдыхать сладкий майский воздух грудью, которую не мучает кашель и смотреть в будущее зоркими, смеющимися глазами.
Еще он скучал по своей Долорес. По тому, как они гуляли возле озера, считая кораблики, а вдали снежно белел могущественный Монблан. По тому, как она вытирала слезы украдкой после сеанса в кинотеатре, даже если это была комедия. По тому, как просыпалась среди ночи, чтобы поделиться с ним одеялом, которое стянула на себя. Но Гийом совсем не скучал по тому дню, когда Долорес узнала, что жить ей осталось всего несколько месяцев. Последние недели они провели в горах, наедине с природой и общими воспоминаниями о долгой и по большей части счастливой жизни.
— Никаких больниц, все, что мне нужно прежде чем я умру — это видеть тебя и горы, — отрезала Долорес, когда Гийом умолял ее лечь в клинику, и взгляд ее прозрачных голубых глаз был таким же спокойным и уверенным, как полвека назад, когда она согласилась выйти за него замуж.
Ушла Долорес быстро и безболезненно, когда зимнее розовое солнце садилось за темные альпийские пики, а он до последнего держал ее за руку, чувствуя как вместе с женой уходит весь смысл и все улыбки и радости, отмеренные ему временем.
Сегодняшний вечер напомнил ему ее: такой же легкий, нежный, вдохновляющий. Он должен был провести его так же хорошо, как в их лучшие времена. Гийом неспешно и с наслаждением поужинал в маленьком итальянском кафе, прогулялся по шумным улицам и узким переулкам города, зашел в протестантскую церковь, зачарованно разглядывая переливающиеся всеми цветами витражи, и был почти счастлив, не заметив как быстро пролетело время.
Неожиданно стемнело, небо зафиолетовело и окрасило дома и тротуары в чернила приближающейся ночи, и тут Гийом понял, что заблудился. Такого с ним еще не случалось, ведь он знал этот маленький город наизусть, он гулял здесь еще малышом. Неужели старческое слабоумие, которого он так боялся, решило поразить его именно в этот волшебный вечер, когда он разрешил себе радоваться…Он и не думал, что время действительно так беспощадно.
Гийом рассеяно тер виски, словно это могло помочь ему найти дорогу домой. Неожиданно поднялся ветер, глумливо раздувая полы его плаща, резко стихли голоса и клаксоны автомобилей, и старик почувствовал, как что-то теплое и мокрое оставляет следы на его морщинистых щеках. Он плакал впервые после смерти Долорес. Его пугала эта темная враждебная улица, которую он неожиданно забыл. Пугало забвение.
Он растерянно побрел по улице, ощущая неприятную слабость в коленях. В неестественной тишине вечера его пугали даже силуэты домов и окон. Вокруг не было ни души, и старик совсем потерял надежду встретить прохожего, который сможет ему помочь. И тут он увидел пятно света на другой стороне улицы.
Спасительным источником света оказалась витрина магазина, освещавшая ночь ровным, успокаивающим теплом. Ему даже послышалась нежная, едва различимая музыка, заглушаемая стеклом. Может быть, магазин еще открыт и продавец сможет указать ему дорогу Старик медленно подошел к витрине и напрягая ослабшие глаза прочел название над высокой дверью — золотые полустершиеся буквы на деревянной дощечке. «Лавка воспоминаний». Странно, но Гийом совсем не помнил, чтобы в этом районе Женевы были какие-либо антикварные магазины, но табличка казалась ему очень старой, будто ее давно никто не обновлял.
Он внимательнее всмотрелся в прилавок, видневшийся за освещенным стеклом. На выцветшей ткани изумрудного оттенка Гийом увидел множество старинных вещей, разложенных причудливым полукругом: тяжелые позолоченные настольные часы, бронзовые подсвечники, украшенные резьбой, музыкальные шкатулки с гербами старинных родов, фарфоровая статуэтка, изображающая невесту и жениха, кружащихся в танце.
Старик вздрогнул, заметив раскрытый черный чемоданчик, полный старых открыток и писем — вспомнил, как Долорес чуть не похоронила его, получив известие о том, что жениха убили, когда он, полный юношеской жажды справедливости, ушел сражаться на стороне французского сопротивления. Помнится, Гийом посылал ей похожую открытку — вот как эта, из небольшой французской деревушки, но она так и не дошла.
Или эта маленькая змейка золотого браслета с несколькими капельками жемчуга, стыдливо распростертая на бархатной подушечке — он дарил точно такой же своей Долорес после того, как родился Пьетро. Продавщица, маленькая сухонькая старушка, державшая свою лавку в Лозанне, говорила ему, что таких браслетов больше не существует — неужели все-таки обманула Гийом скорбно покачал головой, подумав о том, как часто его обманывали в жизни, а он об этом даже не подозревал.
Старик услышал шорох справа от себя и резко повернув голову, увидел красивую молодую девушку в скромном белом платье. Она тоже остановилась у витрины и зачарованно вглядывалась в золотистый полумрак лавки, привлеченная необъяснимым очарованием старины. Гийом улыбнулся ей и попытался начать разговор.
— Хороший магазин. Вы только поглядите на эти украшения! Такое и сейчас любой женщине подарить не стыдно, — он покосился на девушку, ожидая ответа, но та лишь печально и вежливо улыбнулась ему, не произнеся ни слова.
— Вас тоже привлекают вещи с историей — снова начал Гийом, подумав, что на прямой вопрос она должна ответить.
Девушка кротко кивнула головой и снова погрузилась в созерцание пожелтевших открыток и заголовков газет вековой давности, вставленных в рамочки.
Гийом сам не понимал, почему ему так хочется разговорить незнакомку. Слова и воспоминания распирали его изнутри, оставляя легкий ожог на губах их произносящих.
— Раньше все действительно было по-другому. Мы жили не для себя, а для мира. Мы не гнались за удовольствиями, а старались сделать приятное другому. Раньше даже озеро казалось более голубым, — он осознавал, что звучит как брюзгливый, застрявший в прошлом старикашка, каким он и чувствовал себя в этот неприятно затянувшийся вечер. Он решил, что девушка скорее всего иностранка и не понимает ни слова по-французски, а значит ему легче будет говорить, вспоминать, исповедоваться.
— Мой отец содержал небольшой магазин шоколада, — продолжал Гийом, — но почти никогда не давал мне его попробовать, говорил, что заботится о моих зубах. Моя милая мама иногда тайком приносила мне тонкие молочные плитки в красно-белых обертках, точно как вот эти с витрины — указал он на будто неожиданно появившиеся там шоколадки, — и тогда мне казалось, что я ем самый вкусный шоколад на свете. Отец много всего запрещал мне даже тогда, когда я уже вырос, и я ненавидел его за это. Как жаль, что время, потраченное на ненависть, впоследствии нельзя обменять на моменты счастья. Теперь я понимаю, что отец всегда хотел для меня лучшего — а я отталкивал его.
Девушка хранила молчание, но на ее губах застыла счастливая улыбка, мягкая как бледно-сиреневая шаль, в которую Долорес часто куталась по утрам и которую Гийом тоже заметил в глубине витрины, висящую на вешалке рядом с темно-красным костюмом, который жена носила на работу.
— Я всегда был счастлив с ней, — прошептал старик и голос его дрогнул — когда мы ссорились из-за пустяков, когда все получалось не так, как мы хотели, даже когда умер наш Пьетро. Как мы проклинали себя за то, что сами купили ему эту проклятую машину! Мы с Долорес были сломлены, но я ни минуты не сомневался, что всегда буду рядом, чтобы отвести от нее все стучащиеся в дверь беды. Но все-таки бросил ее, оставил один на один со смертью. Но разве я мог ей помочь
Гийом почувствовал прикосновение тонкой, почти невесомой руки. Девушка тихонько гладила его по плечу, словно отпуская все его грехи, печали, сожаления и обиды. Внутри него расплескалось безмятежное озеро спокойствия. Старик узнавал все больше своих вещей на витрине и радовался этому как ребенок.
— Это игрушечный паровозик, который мама подарила мне на десятилетие! А это мундир, в котором я пришел с войны, почти не затронутый сражениями. Сложно описать тот крик счастья, который издала Долорес, увидев меня живым. Из этого пистолета застрелился отец…- теперь в его голосе слышалась печаль, — я тогда не проронил ни слезинки, и мама назвала меня бесчувственным, но не мог ведь я сказать, что верю в то, что там папе будет лучше
Девушка смотрела на Гийома с невыразимой любовью, а в ее темных глубоких глазах проносились картины его прошлого.
— В этом платье Долорес выходила за меня. Как жаль, что отец не видел, какая она тогда была красивая…Тут первая книжка Пьетро, мальчик так смешно картавил,читая ее по слогам. Вижу цветы из нашего сада — пурпурные розы и душистые левкои. Как странно, что они все еще свежие, как будто Долорес только что сорвала их.
Освещенная золотом лунного света витрина антикварного магазина наполнялась все новыми вещами и воспоминаниями из жизни Гийома Фане. Предметов становилось так много, что в лавке не осталось ни сантиметра свободного пространства. Витрина разбухала, искрилась, переливалась десятками мелодий и давно не звучавших голосов, полнилась разноцветными тканями и букетами снова расцветающих цветов, дарила запахи маминого пирога, пороха, озера в бурю, любимых духов жены, мокрой кладбищенской земли.
Гийом чувствовал, что все должно было быть именно так, в этом моменте заключен финальный и самый главный аккорд его счастливой и несчастной, гнетущей и прекрасной, бессмысленной и полной великого смысла жизни.
Поэтому он совсем не удивился, когда девушка в белом платье поцеловала его в лоб и растворилась в пряном сумраке заканчивающейся весенней ночи.
Спокойным и уверенным движением старик повернул ручку двери и вошел в антикварный магазин. Он широко улыбнулся, увидев, что лавка, залитая ослепительно белым светом, совершенно пуста, а в середине комнаты стоит его Долорес, протягивая ему свою родную, теплую, залечивающую раны руку.
— Я знала, что ты придешь, — улыбнулась она.
Евгения Луговая