Чужак

В квартире кто-то был.
Он понял это сразу, едва перешагнул порог. По чуть сдвинувшемуся коврику у двери, по упавшему на бок забытому с утра пакету с мусором. По еле уловимому чужеродному запаху.
Герман, это ты услышал он из спальни.
Да, мам.
Прежде бы он посмеялся над ней: а кого ты ещё тут ждала, а Рассела Кроу А она б самодовольно ответила: да, мол, ждала!
И продемонстрировала бы новую укладку и свежий глянцевый маникюр. Прежде. Но не теперь. С тех пор, как мама слегла, у неё резко поубавилось чувство юмора. Да и у него шутить не возникало желания.
В квартире кто-то был.
Герман разулся, тихонько, на цыпочках прошёл через коридор и заглянул в комнату. Старая мебель («антикварная!» прежде сказала бы мама) тонула в последних лучах уходящего дня, в маленьком блике под потолком танцевали пылинки. На окне сидел кот.
А больше никого.
Но раньше был, это точно.
К нам кто-то приходил крикнул он в сторону спальни.
Кому мы нужны ядовито отозвалась мама. И добавила: Мне надо в туалет.
Он ещё раз огляделся и не заметив ничего подозрительного, пошёл в спальню.
Здесь тоже, на первый взгляд, всё казалось по-прежнему: спёртый запах пота, мочи и болезни, тусклый свет через пыльные шторы и полумёртвое существо на кровати, заменившее его маму.
Ему трудно было относиться к ней по-прежнему, но нанять сиделку значит доверить её какому-то чужому человеку, а этого Герман никак не мог сделать. Поэтому, когда её выписали из клиники умирать, он взял отпуск за свой счёт и пообещал ей быть рядом до конца. Совершенно не представляя, насколько это окажется тяжело.
Тогда он думал она будет угасать потихоньку, а он проведёт её через эти последние дни, взяв за руку и всегда находясь рядом, чтобы она не боялась.
Он не знал, что дни превратятся в месяцы и что тихонько угасают люди только от старости, а в болезни уходят тяжело, с воспалёнными нервами, с искрученными внутренностями, с рвотой и криками, с проклятиями и мольбами. Он никогда прежде с таким не сталкивался и даже представить себе не мог…
А хуже всего было то, что в какой-то момент он вдруг понял, что больше не может, никак не может воспринимать это умирающее создание как свою маму, и тогда испугался по-настоящему. Ушёл в ванную, закрылся, выключил свет и там, в темноте, дыша часто и яростно, вспоминал, вспоминал её звонкий смех, блеск зубов сквозь сигаретный дым и: «Герман, когда ты уже свозишь свою старую маму на Елисейские поля» Вспоминал, через силу выдавливая этими образами ту, из кровати. Но не выходило, никак не выходило, потому что это были две абсолютно разные женщины: одна из памяти и другая — из спальни. И он хотел было завыть, но и этого не мог себе позволить, чтоб не услышала Та, и лишь заскулил тихонечко, зажимая зубами рукав…
Это было нескончаемо и всё длилось и длилось…
Он вздрогнул и оглядел комнату, всё ещё ощущая липкие мурашки чужого присутствия, как чёткие следы на полу.
Здесь точно кто-то был.
Он знал, когда это началось через два месяца после того, как мама вернулась домой. Вернее, началось всё ещё раньше, но именно в тот день он впервые осознал, что именно в их доме не так.
Однажды утром в дверь позвонили. В глазок он увидел цыганку, молодую, с грязной тряпкой через плечо, заменяющей слинг для ребёнка. Он не собирался ей открывать, но сверток на груди зашевелился, и он вдруг ощутил укол жалости. Дурак. Как будто не знал, чем это закончится.
Чего надо спросил нарочито грубо, реабилитируясь перед собой за открытую дверь.
Подайте Христа ради, привычно-плаксивым голосом завела было девка про больное дитя и вдруг осеклась, глядя ему через плечо округлившимися глазами.
А он думал: «Откуда она взялась, что за идиот впустил её к нам в подъезд»
И ещё думал: «Врёт же всё, побирушка чёртова, сейчас вот про проклятие заведёт»
А потом: «Гнать её надо в три шеи, шаболду малолетнюю, вот только… Куда она так уставилась»
Что ты там высматриваешь повторил вслух свои мысли. Если думаешь, как бы подельников своих привести, не трудись, красть у нас нечего, сами на хлебе с водой.
Преувеличил, конечно, но с такой и не грех.
Она моргнула раз, другой и перевела взгляд чёрных маслянистых глаз на Германа. Сказала растерянно, совсем не по-цыгански:
Там кто-то есть. Ты знаешь В твоей квартире чужак.
Он выгнал её, матерясь и обзывая, захлопнул дверь перед носом, и она сразу ушла, даже не стучась к соседям. Мигом сбежала по лестнице и только её и видели. А он остался стоять с гулко колотящимся сердцем, упираясь спиной в коричневый холод железной двери и в ушах в такт сердцу стучало: «В твоей квартире чужак»
Ему было страшно.
Потому что она озвучила то, что он сам давно ощущал подсознательно.
С тех пор это чувство крепло, росло. Чужака он ни разу не видел, но чувствовал. Особенно возвращаясь в квартиру после недолгих отлучек в аптеку или магазин, или ещё куда по делам, возвращаясь, каждый раз понимал: здесь кто-то был.
Эта мысль его теперь не покидала. Уже вошло в привычку придя домой методично обходить квартиру, комнату за комнатой, заглядывать в шкафы и под кровати, и только проведя этот рейд, чуть-чуть выдохнуть, не найдя никого. Но всё равно зная, что он где-то здесь.
И оглядываться резко через плечо, и вглядываться до рези в ночную темноту, и вслушиваться в хриплое дыхание матери, пытаясь разобрать сквозь него другое, чужое дыхание и знать, постоянно знать, что недавно, буквально только что…
Здесь кто-то был.
Возвращаться домой не хотелось. Герман брёл медленно, пиная ногами мелкий щебень, заменяющий тротуарам асфальт, дышал глубоко и размеренно, пытаясь насытиться чистым воздухом улицы, чтобы там, в квартире, на дольше хватило. Походил немного кругами, но ходи не ходи, а домой идти надо, и, ткнув ключом в домофон, он зашёл в подъезд.
В лифте сразу стало неуютно. Не так, как в квартире, но уже и не чувствовалось уличной свободы, словно лифт играл роль полицейского бобика, где ты вроде ещё не в тюрьме, но уже, друг мой, и не на воле. Совсем не на воле.
А в квартире…
Ну разумеется.
Опять кто-то был.
Он прошёл в кухню, заглянул в холодильник. Полбатона засохшей колбасы, кастрюля с гречкой и нет молока. Хорошо. Значит завтра он пойдёт в магазин, и хотя бы ненадолго оставит квартиру ему. Чужаку.
Он захлопнул дверцу, почти всерьёз ожидая кого-то увидеть за ней. Но там был только кот, и Герман вдруг понял: да вот же оно! Прямо у него перед носом!
Он рассмеялся облегчённо и радостно: вот же, нашёл!
Ах, я идиот, сказал, почти ласково глядя на кота. Почему до меня раньше не дошло
Кот ответил презрительным взглядом, зажмурился и отвернулся, словно издеваясь, словно не веря, что Герман на что-то способен.
Ха.
Он даже не мявкнул, когда полотенце обхватило мохнатую шею.
Всё хорошо, шептал Герман, сидя на полу рядом с мёртвым чужаком. Теперь всё хорошо.
В ту ночь он впервые за долгое время спокойно спал.
Дюжину дней всё было тихо.
Постороннего присутствия не ощущалось, и на душе царили тишина и покой. Герман вынес труп чужака на помойку, прибрался в квартире, приготовил для мамы её любимые профитроли. Она тоже как будто чуть-чуть ожила, словно покинувший квартиру чужак унёс и болезнь, и Герман даже позволил себе понадеяться…
Всё будет хорошо, говорил, сидя на кровати с ногами, как когда-то давно, в детстве, пока мама доедала пирожные. Мы с тобой ещё съездим в Париж.
…а потом очередной ночной приступ, и страх вернулся, как и не уходил, а с ним уколы, растирки, судороги и недосып…
И придя из аптеки домой, он оцепенел на пороге, как кролик, потому что снова, опять!!!
В квартире кто-то был.
Он сел прямо в коридоре, у стены, зажал кулаком рот, задышал через пальцы. Что делать Что теперь делать, раз Он вернулся Как его выгнать А главное: как найти его здесь, где каждая пылинка готова была его прятать
Гера, это ты скрипуче раздалось из спальни.
Да, мам, это… голос оборвался и он закончил шёпотом: я.
Осторожно поднялся, разулся, не глядя по сторонам, прокрался в спальню.
Она лежала на спине, глядя в движущиеся картинки на телеэкране. Шум маму давно уже раздражал, и она смотрела телевизор вот так, без звука.
Хорошая попытка, сказал Герман, выдёргивая из-под её головы подушку. Вот только она никогда не звала меня Герой.
Чужак явно просчитался, занимая это слабое тело, ему не хватило сил даже вскрикнуть. Всего два раза дёрнулся и затих, зажатый между провонявшим матрасом и тонким плюшевым покрывалом.
Герман сполз на пол, тихонько хихикая: он победил! Просчитаться на такой мелочи было очень глупо со стороны чужака, но теперь уже всё, он ушёл окончательно. Здесь оставаться ему больше не в ком.
Он встал, добрёл до коридора, подобрал выпавший из кармана телефон и позвонил в скорую, сообщив, что умерла его мама.
Он не чувствовал ничего, кроме облегчения от победы и уверенности, что теперь-то уж наверняка всё будет хорошо.
Всё будет хорошо, шепнул он зеркалу в деревянной коричневой раме. Всё будет…
И застыл.
Оттуда, из зеркала, на него глядел давно не бритый человек в мятой синей рубашке и с тяжёлым воспалённым взглядом ярко блестящих глаз.
Он глядел и усмехался ему, Герману, как бы говоря: «Ну ты и осёл! Победил, значит»
Не сводя глаз с отражения, Герман вслепую открыл ящик комода, достал оттуда канцелярский нож для бумаг, выдвинул кончик и поднёс к лицу.
Незнакомец в зеркале подмигнул и кивнул ему: мол, ты знаешь, что делать.
Герман знал.
Там, в глазах кто-то был.

Источник