НЕ ФАШИСТ

 

НЕ ФАШИСТ Зима была такой лютой, такой силы был мороз, что треск снега при ходьбе был слышан за сто шагов. Шёл лихой год войны... Брянские леса славились партизанами, которые делали постоянно

Зима была такой лютой, такой силы был мороз, что треск снега при ходьбе был слышан за сто шагов. Шёл лихой год войны… Брянские леса славились партизанами, которые делали постоянно вылазки на железную дорогу, чтобы взорвать эшелоны фашистов, а также брали языков и соответственно получали важную информацию.
Немцы в сёлах лютовали, любого подозрительного ждала виселица. Просто застрелить для немцев не было такого эффекта — им надо было преподнести и передать жителям тот страх и ужас, который каждый испытывал перед смертью. Им нужен был прощальный взгляд в толпу, им нужно было показать свою силу и безысходность предсмертного. Они были беспощадные и жестокие как волки, видя свою добычу. Полицаи тоже стояли в первых рядах с немцами и не скрывали усмешек, не скрывали своей ненависти к партизанам, но и конечно не могли скрыть и страх.
Таня, провожая своего свекра и мужа на войну, не голосила. Внутри как будто раскаленное железо жгло душу, нечем было дышать, и казалось это раскаленное железо внутри высушило слезы. Свекровь говорила: «Ну поплачь, повой, поголоси. Ну скажи что-нибудь. Ну попричитай, ты же свалишься потом, душа твоя от натуги лопнет». Но Таня смотрела, обнимала то мужа, то свекра, но заплакать не смогла. Только когда побежала вслед за ними, то упала и потеряла сознание.
Свекровь привела Таню домой, уложила в кровать, и Таня не вставала два дня. Таня была беременна. То ли радоваться, то ли горевать они не знали, что лучше Свекровь обняла и сказала: «На все воля Божья, кто знает Может этот ребёнок будет твоим спасителем, может он на замену Богом послан». Сказала и заголосила.
Село очень большое, и как-то от леса подальше, чем другие хутора. По зареву жители понимали, что, то тут, то там немцы жгут хаты партизан. Слышали взрывы на железной дороге, которая находилась за семь километров от села, и после этого ждали расправы фашистами над всеми жителями.
Дом у свекра был большим, высоким, как терем, двор для скотины рубленный, тёплый, но зима такой была такой лютой, что немцы заставляли топить печь без конца. Отобрали тулупы, валенки, меховые рукавицы и все равно им было холодно. Они то и дело пили чай и говорили, что ни солдат они боятся, а партизан и лютого холода. А мороз как будто жителям шептал: «Вы потерпите, а я дожму немцев до такого колотуна, что автомат в руки не возьмут и будут убегать от меня так, что не до стрельбы будет». На самом деле мороз лютовал, немцы тоже.
На постое в доме Тани стояло трое немцев. Один немец был совсем пацаном — и телом худ, и взгляд всегда недоуменный, с отблеском какого-то страха и порой даже жалости. Однажды их не было два дня, но когда вернулись, то Таня поняла, что дела у них неважны. И вот, этот пацан ввалился в хату стуча зубами, топоча и потирая без конца руки и при этом выл. Таня взяла свиной жир и стала растирать белесые пальцы рук, щеки, а потом стащила сапоги и стала растирать пальцы ног. Генрих, так звали немца, говорил немного по-русски и выкрикивал, что-то про партизан, про мороз, что всем капут, что мутер ждёт на хауз, что-то про Гитлера, про Сталина, а потом благодарил Таню. Свекровь бормотала под нос на Таню. Мол, пузо «под нос», а она бессовестная немца спасает, посмотрел бы муж, голову бы оттяпал.
Ночью, на следующий день начались сватки, повитуха жила в конце села. Свекровь засобиралась идти, и Генрих сказал: «Нет, нет! Могут застрелить! Патруль подумает, что партизан. Нет, нет!», и взял большой фонарь пошёл вместе с ней.
Таня старалась не кричать, так как после ухода свекрови, к ней подошёл другой грузный, злой немец и сказал, что будешь рожать в сарае и ударил по лицу. Повитуха не обрадовала Таню, сказав: «Навряд ли родишь Плод не головкой идёт, а ножками. Воды давно отошли. Так, что не знаю, не знаю Если Бог не поможет, то я бессильна».
Не кричать Таня не могла, и немец несколько раз подскакивал к ней, чтобы выкинуть в сарай, но Генрих орал на него и уводил в другую горницу. На следующий день Таня разрешилась к вечеру, и ребёнок еле-еле запищал. Сама Таня без сознания лежала бледная, как смерть.
Злой фриц приказал Генриху посмотреть, кого родила Таня, и если это пацан, то застрелить, и сунул в руки ему пистолет. Взгляд свекрови и Генриха встретились, мольба, страх в одном взгляде. И успокаивающий намёк в другом. Генрих откинул с ребёнка лоскут ткани и как будто с сожалением, крикнул: «Метхен». И было видно, как он старался заговорить и увести фрица из горницы в другую половинку хаты.
Взглядом он дал понять Тане чтобы она спала, отдыхала и улыбнулся…А тот все ходил и кричал, что России капут, что партизан вешать. Свекровь положила малыша на грудь Тане: «Может спокойнее будешь малыш, и не будешь плакать , раздражать фрица, Господи, помоги ангельской душе и нам грешным вынести лиходейство изверга». А Таня обессилевшая шептала: «Сыночек, потерпи, скоро все пройдет, не плач, наш папа-наш герой, и ты герой, а герои не плачут. Господи , вразуми изверга, что дите неповинно, защити нас от лютости, накрой своей милостью». Действительно Алешенька будто понимал, мирно засопел… Через три дня немцы просто убегали, был мороз -41 градусов. На головы они повязывали шали. Те, кто могли натянуть валенки — побросали сапоги. На плечах многих были одеяла, но это их не спасло. Мороз и наши солдаты гнали их, не давая времени отстреливаться. Они убегали, падали и тут же замерзали.
Таня помаленьку стала приходить в себя и всякий раз, когда молилась, то просила Бога пощадить Генриха. Свекровь злилась, но потом Таня ей объяснила, что есть разные немцы, как и наши, кто кровь проливает за родину, а кто партизанам на шею петлю вешает Если бы не Генрих, то и сыночка бы не было. Я хоть и молодая, а в немцах разбираюсь — не для войны он, не фашист он. Да, он немец, но не фашист. Свекровь все поняла и тоже стала молится за Генриха.
Муж и свекор с войны не вернулись. Одна радость была, то это сынок, будущая опора и надежда… А уж бабушка то души во внуке не чаяла. Он заполнял пустоту в ее душе, ведь он был частицей сына и был похож на отца.
Муж Танечки погиб в апреле 45года. В последнем письме больше обращался к сыну: «Мол, сынок береги маму!» Велел жене сохранить письмо, и когда сын подрастёт, пусть сам почитает. Пожелтевшее письмо, с выцветшими чернилами было самое дорогое, что осталось от отца, мужа, сына.
Каждый человек, посмотрев в глаза войне понимает, что счастье — это мир и тихие зори; это не грохот от снарядов, а гроза, после которой на небе появится радуга; это детишки, жены, матери, встречающие отцов, сынов, мужей с работы, а не провожающие их на войну и ожидающий их возращения; это запах полей пшеницы, а не запах гари; это смех, шутки, а не плач и стоны; это телеграммы и письма от родственников, а не похоронки; это весёлые глаза детей, а не заплаканные, испуганные глаза сирот. Мир это жизнь, война это смерть.
«Господи, дай здоровья нам и если жив Генриху», шептала молясь Таня, уже ставшая бабушкой. «И Господи, не допусти войны. Дай разум всему человечеству».
Автор:

 

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *