О преемственности

Когда заскрипел железный засов на двери, Мара медленно открыла глаза и с трудом вдохнула, чувствуя боль от сломанного на давешнем «исповедании» ребра.
Ха, она выпрямилась, откидывая со лба грязные волосы. Ха
Женщину повело.
Воспаленные раны, за которыми не ухаживали много дней, ушибы, вывихи, трещины в костях неудивительно, что тело отказывалось служить.
Потерпи, дорогая моя, Мара погладила саму себя по руке, убаюкивая боль. Сегодня все закончится.
Сегодня все действительно должно было закончиться: вечером Мара слышала, как за окнами темницы стучали молотки, возводящие помост. Что же, матушка предсказывала, что костер ей не грозит, и Мара умрет, не касаясь ногами земли. Юмор у этой старухи всегда был так себе, но сейчас женщина в полной мере могла его оценить. С другой стороны это было довольно милосердно. Все же смерть в огне всегда казалась Маре слишком болезненной. А боли с нее в этой жизни точно достаточно.
Время пришло, ведьма, охранник, наконец закончив возиться с засовом, распахнул дверь: та грохнула об стену, заставив женщину вздрогнуть и тут же болезненно скривиться.
Время ушло, передразнила она, едва ворочая распухшим языком и облизнула пересохшие, растрескавшиеся губы. Помоги мне встать, приятель, вчерашнее свидание с вашим палачом выдалось страстным, Мара игриво повела плечом и снова поморщилась.
Чертовы ребра.
По счастью проводить ее в последний путь пришел именно тот охранник, который ей нравился больше остальных. Пожилой мужчина с огромным шрамом, уродующим смуглое, сморщенное лицо веселый и беззлобный старик, все время заключения развлекавший ее разговорами через решетку двери.
Смотритель помог ей подняться и так, шаг за шагом, они прошли коридоры городской темницы, сопровождаемые сочувственными взглядами немногочисленных заключенных Мара, одетая в грубое рубище, босая, с грязным лицом, тем не менее раздаривала томящимся за решетками людям снисходительные улыбки, словно бы ее вели прямиком в королевский дворец, а не на виселицу.
То весеннее утро было светлым, окрашенным в голубой и розовый. Когда ведьму схватили, царил промозглый февраль, а вот наконец-то природа дождалась тепла: прозрачный прохладный воздух приятно щекотал нос и легкие запахом влажной земли, его хотелось вдохнуть полной грудью, но, памятуя о сломанном ребре, Мара дышала осторожно, понемножку, экономя силы. В конце-концов, они ей еще понадобятся.
Талый снег мешался с грязью. Люди, в ранний час собравшиеся на казнь Мары, боязливо жались к стенам невысоких замызганных домов, глядя на женщину без особой ненависти скорее со страхом и любопытством.
Страх и любопытство
Женщина хмыкнула, в пересохшем горле запершило, и она, судорожно вдохнув, закашлялась. Каждое сокращение мышц больно стискивало ребра, но попытка удержать кашель делала еще хуже. На ладони ведьма обнаружила несколько капель крови, которые растерла между пальцами.
Чего встала нетерпеливо донеслось от помоста.
Вот же. Торопятся.
Водички бы, Мара коснулась своей шеи. Горло смочить, а то мне его сейчас, поди, натирать будет, она осмотрелась, взглядом скользнув по равнодушным, предвкушающим и напряженным от волнения лицам, это мое последнее желание, люди.
Однако в ответ на ее просьбу не произошло ровно ничего: никто не шевельнулся, и даже легкий утренний ветерок, казалось стих.
Кто-нибудь, откашлялся городской чиновник на помосте, вызванный специально, чтобы проследить за исполнением приговора. Принесите этой женщине, воды.
Мара, в сопровождении своего стражника, доковыляла до ступеней виселицы и бесцеремонно уселась на них, вытянув босые ноги: никуда не пойду, пока не попью, мол. Она пошевелила пальцами на ступнях, критически рассматривая струпья и мозоли, затем подняла взгляд, вновь всматриваясь в лица толпы. То тут, то там пробегали тревожные шепотки; встречаясь с ней глазами, горожане торопились отвернуться, ведь каждый знал: в предсмертный час чары ведьмы становились особенно могущественны короткого взгляда было достаточно, чтобы лишиться души.
Ожидание длилось долго. Мара смаковала последние минуты своей жизни, не растягивая их и не торопя: просто сидела, наслаждаясь ласковым касанием весеннего ветра, особенно приятного после затхлости темницы. Толпа взволновалась, расступаясь, и на открывшийся пятачок грязной земли вокруг виселицы выбралась девушка, осторожно, бережно несущая в руках большой ковш.
Оказавшись один на один с ведьмой, она на мгновение растерялась, распахнув прозрачные, похожие на озерную воду, глаза, словно только сейчас поняла, что делает, но уже через секунду девушка решительно тряхнула толстой, с руку, светлой косой, и подошла к осужденной.
И опять остановилась, не зная, как поступить.
Поди сюда, дочка, Мара поманила ее рукой. Придется помочь, девочка, она продемонстрировала цепь, сковывающую ее запястья уже много дней. Не бойся, я не кусаюсь, добавила женщина, и, в опровержение своих слов, клацнула зубами. Как тебя звать
Ханной кличут, пробормотала та смущенно.
Юница медленно приблизилась к ней, все еще недоверчиво хмуря густые брови и отводя взгляд. Мара же беззастенчиво рассматривала девушку.
Славная. Дочь лавочника, должно быть, или мельника: крепкая, дородная, руки ловкие, но беленькие, а лицо круглое, румяное, чистое. Не красавица и не уродина, полная ей, Маре, противоположность: ведьма-то и в лучшие свои дни не отличалась особой добротой, а сейчас совсем отощала, но не растеряла своей хищной, лукавой красоты.
Ну давай, Ханни, женщина с трудом протянула руки, подманивая ее, точно пугливую кошку. Нас с тобой, дорогая, долго ждать не будут, она хихикнула, но ее слова, похоже, расслабили девушку: та подошла к ведьме вплотную и поднесла ковш, не отпуская его.
Мара приложилась губами к краю чаши и сделала большой глоток чистой, холодной воды, за ним еще один, и зажмурилась, смакуя разливающуюся в груди прохладу. А затем резко распахнула глаза, поймав неосторожно брошенный на нее взгляд. Девушка вздрогнула, но уже не смогла отвернуться.
Не бойся, девочка, зашептал весенний ветер, бросив ей в лицо пшеничную прядь. Не бойся милая. Мне уж больше земной тропой не идти, а тебе еще долго по ней шагать, и дочкам твоим шелест ветра обратился шепотом, низким, глубоким, хрипловатым, дочек у тебя будет трое, девочка: одна уйдет, на землю не ступив, вторая человечьей стезею пройдет, как и положено, а третья шепот стал совсем тихим, но единственно слышимым в целом мире, а третьей я силу дарую свою, колдовскую, и путь завещаю свой, ведовской, и каждую дочь от рода ее заклинаю им идти. А чтобы судьбу мою не разделили, дарую им облик твой: глаза у них будут чистые, что вода, и волосы, что полное пшено, и никто, никто с человечьим духом в них ведьмы не заподозрит.
Ветер стих, Мара устало выдохнула, мотнув головой и задев ковш, отчего немного воды пролилось ей на колени. Никто в толпе не заметил свершившегося ведовства.
Дочь лавочника запоздало отшатнулась от женщины и торопливо юркнула обратно в толпу, где тут же получила несильную затрещину от матери, недовольной, что именно ее дочка вызвалась поднести воды ведьме.
Мара невозмутимо поднялась с места, и, без помощи одолев три ступеньки, взошла на виселицу, а затем, чуть толкнув палача бедром, легко взобралась на чурбан, подставленный вместо табуретки.
Сердце ее билось ровно, и пока палач набрасывал ей петлю на шею, а чиновник зачитывал список злодеяний и положенное за них наказание, ведьма вновь и вновь обводила взглядом толпу в поисках светлой макушки.
Утренний ветер гладил ее по волосам. Мара закрыла глаза и слабо улыбнулась.
***
Ты о чем задумалась, Ханни Гриша мягко коснулся чуть пухленькой руки светловолосой девушки, сидевшей за столом с отстраненным видом.
Ханни моргнула, фокусируя взгляд, и встрепенулась, машинально хватаясь за давно остывшую чашку с чаем, отхлебнула от нее, поморщилась, и незаметно шевельнула пальцами, постукивая по фарфоровым стенкам. Над напитком тут же взвилась тонкая струйка пара.
Да так, ни о чем, девушка ласково улыбнулась наставнику. Не проснулась еще, просто.
За окном маленького кафе единственного открытого в столь ранний час, наступало розово-голубое утро.

Источник