Про тюрьму

 

Про тюрьму Рядом с нашим домом стоит тюрьма.Из-за тюрьмы даже улица пахнет по-тюремному. Тюрьмой пропахло всё: одежда, занавески, ветер. Даже облака, плывущие в розовом небе, тоже пахнут

Рядом с нашим домом стоит тюрьма.
Из-за тюрьмы даже улица пахнет по-тюремному. Тюрьмой пропахло всё: одежда, занавески, ветер. Даже облака, плывущие в розовом небе, тоже пахнут тюрьмой.
Запах тюрьмы не перебить нечем. Он повсюду. Он внутри домов, он вползает в приоткрытые форточки автобусов, просачивается в школьный коридор. Ребятишки, что играют на улице, вдыхают серый тюремный запах с малолетства.
Тюрьма — главный ориентир здешних улиц. Чтобы пройти в больницу, надо повернуть от тюрьмы налево. Чтобы пройти в магазин — прямо и направо. Заблудиться почти невозможно, ведь тюрьму видно и с горы, и с моста — отовсюду.
У тюрьмы, кроме её главной функции, есть ещё одна. Тюрьма воспитывает молодежь одним своим видом.
— Зачем ты стащил печенье — кричит мать на перепуганного мальчика. — В тюрьму захотел
— Тот, кто не соблюдает заповеди, — говорит нервная учительница в воскресной школе, — тот сначала попадает в тюрьму, а потом уже в ад!
Маленькие дети, с гладкими причёсками специально для воскресной школы, послушно кивают. За окном, завывая, проезжает полицейская машина. Учительница поднимает палец вверх и победоносно смотрит на детей — воришек печенья, убийц муравьёв. На тех, кто не молится по утрам, и на тех, кто слишком, слишком много ест.
***
Когда я только что сюда приехал, то не сразу понял, что к чему. В пустом аэропорту стоял мой двоюродный брат с цветами и с плакатом «Добро пожаловать».
Цветы предназначались мне. Как и плакат. Я взял их и смутился.
Когда мы вышли из аэропорта, я чуть было не задохнулся от пыли. Всюду была пыль и этот странный серый запах. Пыль, как толчёные детские мелки, окрашивала всё: мои ботинки и носки очень быстро стали бурыми. Помню ещё, как брат смеялся, бил меня по плечу и говорил: «Привыкай».
Мы сидели внутри маленькой разбитой марштруки и молчали. Брат ел эскимо.
— У тюрьмы остановите, пожалуйста! — засуетилась толстая тётка с баулами.
— Это остановка » Стадион»! — рявкнул водитель.
— А вы что, слепой — огрызнулась тётка, выползая в узкую дверь. — Наша тюрьма ваш стадион сто лет как загораживает.
Я не сразу понял, что мы тоже живём рядом с тюрьмой. Но сразу, ещё по прилёту увидел, что этот город почти весь одноэтажный. Своими улицами он тянется и тянется на многие километры, за горную цепь, за горизонт, и не видно ему ни края, ни конца.
***
Я остался жить с братом и бабушкой. Домой возвращаться не было смысла: родители сказали, что я глупый и неблагодарный человек, не понимающий своего счастья. А быть счастливым, наверное — это жить в чужой стране. В той, где улицы не упираются в тюрьму.
Наш дом был серый и маленький, и стоял в середине улицы. За окном росло пыльное дерево, на повороте был киоск «Мороженое — воды» и пивнушка. Дальше начинались пустыри.
Я любил объезжать эту местность на велосипеде. Почему-то каждый раз, когда я сворачивал, дорога выводила меня к тюремной стене. Я пытался ехать только на восток — извилистые улицы всё равно приводили меня к тюрьме. Пытался понять, как проехать к библиотеке — и каждый раз оказывался у тюремной ржавой вышки. Через два месяца я совершенно смирился с этим и уже не удивлялся, видя сплошную тюремную стену.
— Катается тут на велосипеде, как маленький! — сердилась бабушка. — Лучше бы телевизор мне настроил.
Настраивать телевизоры я не умел и продолжал свои объезды этого скучного одноэтажного края. Брат каждый день ездил на работу в центр связи, вставая рано утром и отправляясь на остановку «Тюрьма — Стадион».
Мне никто не писал и не звонил. Каждое утро начиналось одинаково: я просыпался от воя полицейской сирены или от резких звуков гудка. Зелёное пыльное дерево шумело и стучало ветками в окно.
Я шёл за хлебом и думал о том, что я больше не вернусь домой. Туда, где надо сидеть со склоненной головой. Где надо сидеть, лежать и есть тихо, стараясь стать одним целым с обоями, с мебелью, со своей кроватью. Здесь из моей жизни навсегда пропал страх.
— Тюрьма… — думал я, прешагивая через ямы на дороге. — Тюрьма — это только для воров. Для бандитов. Для плохих людей.
Горячий хлеб остывал.
В мутной воде канавы резвились головастики.
На холме, под розовым небом, надрывался гудок.
***
Сегодня мы с двоюродным братом идём забирать с уроков Нату, нашу племянницу. Школа находится рядом с рынком, и чтобы дойти туда, нужно прошагать несколько улиц.
— Скажите, как пройти к базару — спрашивает брат.
— Вон у моста будет поворот, — отвечает сухонькая старушка, пристально глядя мне в глаза.
Я знаю, почему она так на меня смотрит. Я ведь не местный. Не ходил в воскресную школу. Не разорял гнезда и муравейники. В моём детстве были «Улица Сезам», лужайка и велосипед.
— Пойдём, — и двоюродный брат тянет меня за рукав пиджака. — Ната нас ждёт.
Впереди, среди кое-как построенных домов, маячит здание школы. Школа не имеет ни фасада, ни площадки. Зато у неё есть бурая сплошная стена с колючей проволокой наверху.
Эта школа, как барак — всё тянется и тянется, мимо торговых рядов, мимо моста, мимо спящих под мостом бездомных. На её решётках торговки развесили штаны на продажу. Кто-то решил, что обязательная часть воспитания детей — решётки наискось.
Школа построена по образу и подобию тюрьмы.
— Ты здесь учился, да — спрашиваю я.
— Да! — отвечает брат коротко и зло. — Не у всех родители эмигранты, знаешь ли.
Я молчу. В городе, откуда я приехал, пахло леденцами и выпечкой. И сейчас мне стыдно за то, что я вырос в другой стране. Никогда я не ходил в школу в колонии, где меня годами ждали кривые ржавые решётки. Ждали-ждали, но так и не дождались.
Мы с двоюродным братом перешагиваем через канаву. В бурой вонючей жиже плавает чья-то одноразовая маска. Магазины вокруг заклеили входы желтыми лентами крест-накрест. Я обречённо вздыхаю: вирус. Вот уже год как повсюду висят плакаты и черные надписи » Запрещено! «
Школа опустела. Уроки здесь теперь только два раза в неделю — вирус. По домам, весело болтая, потихоньку расходятся дети. На крыльце стоит девочка, которую я знал только по рождественским фотографиям, — с чёрными косичками, в туфельках, как у куклы. Она машет рукой и бежит к нам навстречу.
— Натка! — радуется брат.
— Дядя! — пищит Натка и целует его в колючую щёку. Меня она совершенно не замечает.
Сквозь густые кроны деревьев просвечивает солнце. Тени пляшут, на терракотовой колокольне ярко горит крест. Двоюродный брат уже посадил Натку на плечи и идёт с ней куда-то. Вдалеке, где-то в нижних колониях, воет-надрывается полицейская сирена.
***
Впрочем, тюрьма — это не только запах. Тюрьма проникла и туда, где её меньше всего ждали — в детские игры и в детские рисунки. Натка, сидя на ковре, строит маленький загончик для своих игрушек.
— Что это — спрашиваем мы.
— Тюрьма для непослушных! — говорит Натка и показывает, как именно работает тюрьма для непослушных. Крыша, сделанная из конструктора, открывается и захлопывается, как ловушка. Двери в игрушечной тюрьме нет.
Вечереет. Натку забрали родители. Я и двоюродный брат смотрим мультфильм про то, как полицейский ловит вора. Брат ест попкорн и хохочет.
— Смотри, как он его! Ну и ловкач!
Сквозь решётки окна в комнату заглядывает ранний розовый закат. На экране телевизора полицейский поймал-таки вора и ведёт его куда-то.
— Наверное, в тюрьму! — весело говорит двоюродный брат.
Я мысленно соглашаюсь. В тюрьму, куда же ещё. Если на свете существуют тюрьмы, то кто-то должен в них сидеть.
Быстро темнеет. Солнце, прощально озаряя тюремную стену, падает за горы. Связь пропадает, как обычно. Электричество тоже.
— Иди лучше спать, — говорит брат, выключая телевизор из розетки. — Это на всю ночь.
Я послушно иду к своей кровати. Улицы колонии погрузились во мрак. Только на холме горит круглый фонарь. Тюремный специальный.
Странные мысли приходят мне в голову. Я думаю и думаю, под шум пыльных листьев, под далёкий вой сирены, а затем засыпаю. Снится мне тюрьма: в моём сне она увеличивается в размерах, хороня под собой улицы, колонию, город, — всё, всё, всё.

 

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *