Вояджер

— Как ты, чувак
— Как грёбаный «Вояджер», — я криво улыбнулся, и от этого самого прошибло током. Что уж говорить о Джеки. Через прозрачную стену бокса я видел, как задрожала телефонная трубка в его руке.
— Есть новости по расследованию

Джеки переживал, казалось, сильнее меня. Вся эта история с трупом в лифте и моей болезнью выбила его из колеи. Меня тоже, но я пытался смотреть на происходящее с улыбкой. Точнее, организм делал это за меня. По-прежнему скалясь, я ответил:
— Есть, но тебе они не понравятся. Да и вслух рассказывать не хочу. Завтра придёшь

Друг кивнул и сменил тему. Мы говорили о ерунде ещё минут десять, после чего парень ушёл. Я знал наверняка: он будет выглядывать в коридоре главврача, спросит, подтвердился ли диагноз Хьюго Спенсера, а потом, ещё более хмурый, чем обычно, побредёт в сторону дома. Я знал. И меня раздражало, что Хью, которым я был неделю назад, больше нет. Есть только Хьюго Спенсер из одиннадцатого бокса. Для некоторых — «да, тот самый, который труп в лифте нашёл».

Ещё меня раздражало, что я постоянно улыбался. В любой другой период жизни я бы решил, что это последствия нервного потрясения. Срыв, если угодно. Но бушевал чёртов вирус, и я оказался к нему гораздо ближе, чем хотелось бы. Потом — бокс из сверхпрочного пластика, растерянные взгляды медсестёр и абсолютное непонимание, к чему готовиться. А, и блокнот с ручкой. Только так мне удавалось поддерживать ясность ума и сохранять хронологию событий. И, конечно, сливать информацию Джеку.

Так как никто не знал, как будет развиваться болезнь, я счёл необходимым передать кому-нибудь достоверную версию событий. Джеки за неделю узнал ничтожно мало — и только то, о чём трепались на каждом углу. Поэтому я сел перечитывать и структурировать записи.

Неделю назад всё было относительно нормально. Из всех щелей уже сыпались новости о новом непонятном вирусе, который блокирует все эмоции человека, оставляя только одну. И эта последняя эмоция была даже не реакцией на внешние раздражители, а единственным возможным состоянием человека. Заболевшие быстро сходили с ума и умирали в муках.

Учёные пытались понять, как передаётся зараза. Власти в попытках обезопасить людей объявили оранжевый уровень пандемической угрозы. Масками, перчатками и регулярными дезинфекциями уже было не удивить — ввели карантин. Ничего нового. К счастью, до комендантского часа не дошло, поэтому по ночам я выбирался на прогулку. Весна радовала погодой, как никогда раньше, и сидеть дома было преступлением.

Я возвращался домой под утро. Зашёл в подъезд, вызвал лифт. Он, как обычно, натужно жужжал и скрипел, спускаясь на первый этаж. Немного помедлил перед тем, как открыть двери. А когда створки разъехались, я увидел труп соседа.

Квартира Эдриана была прямо над моей. В последние дни я то и дело слышал, как он кричит, но не обращал внимания. Ходили слухи, что он подцепил вирус, но отказался лежать в больнице — врачи отпустили его при условии полной самоизоляции. К обеду под окнами появлялась скорая, и я видел, как из машины выходили люди в скафандрах.

Но в открывшемся лифте я видел Эдриана. Он сидел в углу обмякшей тряпичной куклой, и от ушей к подбородку сочилась кровь. Остекленевшими глазами мужчина смотрел перед собой, а на синих губах, казалось, ещё оставался последний крик.

Я бросился к телу. Надеясь на чудо, попытался нащупать пульс, бил Эдриана по щекам. Он лишь безвольно пошатывался из стороны в сторону. Не помню, как вызвал скорую. Не помню, что делал следующие десять минут. Наверное, открыл дверь подъезда, чтобы встретить врачей. И, наверное, курил. Помню только, что улыбался, увидев людей в скафандрах. В итоге на скорой увезли меня. За Эдрианом приехала другая машина.

Утром я был счастлив. Пусть проснулся на больничной койке, которую обнесли прочным прозрачным барьером. Пусть руки дрожали, в горле пересохло, а в виске навязчиво пульсировала боль. Я был счастлив — и болен.

Приходили полицейские. Сидели по ту сторону бокса, прижимались к телефонной трубке, как будто надеялись услышать истину всего сущего. Я рассказывал всё, что помнил. С улыбкой. Они хмурились и записывали каждое слово.

Приходили санитары и медсёстры в скафандрах. Приносили еду в запечатанных боксах. Ставили капельницы — чёрт бы знал, с чем. Брали анализы. Как и полицейские, хмурились. Я знал это наверняка, но разглядеть за пластиковыми забралами не мог.

Приходил главный врач. На фоне остальных он выглядел удивительно спокойным. Спрашивал, как я себя чувствую, есть ли какие-то ощутимые изменения в теле. Я изо дня в день жаловался на боль в виске. На пятые сутки, кажется, доктор заговорщически подмигнул:
— Это чтобы вы, Хьюго, не попытались сбежать.

И он продолжил что-то писать в моей медицинской карте, а после позвал медсестру с очередной капельницей. Непонятная жидкость текла по моим венам, когда я всё понял.

Я всё понял и стал улыбаться шире обычного. У меня болел левый висок. Кровь текла из левого виска Эдриана. Всем, у кого диагностировали вирус, вживляли что-то вроде чипов, и при первой же попытке покинуть место изоляции эта штука взрывала мозг. Буквально.

Полицейские больше не приходили, о расследовании смерти Эдриана я ничего не знал, да и это уже не было нужно. Я знал, от чего он умер. И должен был предупредить Джеки. Его пустили только на шестой день: мы не были кровными родственниками, и это доставляло определённые неудобства. Не нам, конечно, а бюрократической системе. Но мы всё же встретились, и я понял, что должен предупредить его.

Я в очередной раз просмотрел записи и захотел добавить кое-что. Писал быстро, размашисто, много — и смеялся от счастья. Отчётливо понимал, что от этого должен был злиться, рыдать, громить всё, что попадалось под руку. Но писал и смеялся.

Я писал, что люди умирали не от самой болезни, а от условий, в которые из-за неё попадали. Писал, что можно жить с одной-единственной эмоцией, но совершенно невозможно — под постоянным давлением. Что бугорки на висках больных представляли куда большую угрозу, чем вирус.

Мне было понятно, что надо было подключать к исследованиям не только инфекционистов, но и психиатров. Распространение болезни, конечно, грозило непредсказуемыми последствиями для человечества, но все меры, которые предпринимались, только усугубляли ситуацию.

Во всех палатах уже выключили свет, а я не переставал писать. Последние строки немного поплыли от слёз. Слёз искреннего счастья. Я лёг спать, чтобы поскорее оказаться в следующем дне.

«Я как грёбаный «Вояджер», — думал я. — Возможно, связь с реальностью потерял уже навсегда. Никто не знает, есть ли лекарство. Никто не будет слушать больного. Но Джеки должен понять. Он обязательно придумает что-нибудь. Только он может понять мои сигналы.»

В ту ночь я как обычно возвращался с прогулки. Зашёл в подъезд, вызвал лифт. Он, как обычно, натужно жужжал и скрипел, спускаясь на первый этаж. Немного помедлил перед тем, как открыть двери. А когда створки разъехались, я увидел собственный труп. От ушей к подбородку стекали струйки крови.

Автор: Черкашина

Источник