Водомерка

Это кралось за ним уже третий год: шорохом за спиной, тенью на границе зрения, пляской узоров на драгоценных вазах из драконьей кости, тонким комарином писком солнечного света, ломящегося в вишневый бархат штор спальни, приторным сладковатым запахом, который он всё никак не мог распознать. Шло по пятам, и вот теперь настигло — здесь, на Балу Трёх Распустившихся Орхидей, когда все кланы собираются в Зале Нектара, чтобы предаться утонченной эстетике: искусству мягкого поджатия губ, что так высоко ценится в семье Ральф-нагаттен; танцу случайных движений поближе, который лучше всего исполняют выходцы из клана Мнгамен; навыку невербальных намеков, их он чаще всего получал от носивших одежды цветов дома Чонгокатсу.

Угонт осмотрелся по сторонам. Вот, какой-то мужчина, присел прямо на пол, в позе насупленного бизона и мелодично мычал, глядя даме своего сердца прямо в глаза. Дама щурилась в ответ, поджимая губы так, что было абсолютно непонятно, нравится ей происходящее или нет. В двух шагах от парочки порхало юное прелестное создание, завернутое в сто слоев призрачного шелка, манящее, обещающее… тяготящее своей недоступностью. У камина пили шампанское из высоких бокалов пара девиц, томно и многозначительно покатывая на языке тающие пузырьки послевкусия. Рядом с парадным, расположился щекастый толстяк в оранжевой хламиде, чьё надменное фырканье обесценивало все усилия присутствующих, его нигилизм буквально притягивал к себе желающих доказать свою осмысленность. А в центре зала группа мужчин, застыв телами в неподвижных позах играла на публику лицевыми мускулами, демонстрируя неповторимые чудеса мимики.

И прочее. И другое. И много чего еще.

Он и сам взял с подноса проходившего мимо слуги бокал игристого вина, отхлебнул и, скривившись, сплюнул кислятину обратно в хрустальный плен, оскорбляя то, что было призвано дарить счастье.

Бросив на Угонта взгляд, исполненный жестокого разочарования, поблизости прошествовала гордой походкой девица из Онногоко-Мекану. Одежда девушки состояла лишь из нижней части викторианского платья. Строгая и надменная, нарумяненная и с напомаженными сосками, она смотрела лишь вперёд, в тот момент, как некто из Жужиковичей на цыпочках следовал за ней, приторно-сладко улыбаясь и не отрывая взгляда от бёдер красавицы.

К своему глубокому отвращению, Угонт понимал игру обоих. Сейчас он мог ударить Жужиковича, но тогда его бы приняли за Брюховластовского и затеяли ответную дуэль, с квохтанием и подпрыгиванием на корточках. Мог плеснуть шампанское на спину девице, но та немедленно потребовала бы, чтобы Угонт разбил об эту спину и бокал. Разбил, втёр осколки под кожу, размазал кровь, слизал помаду с сосков…

Он понял, что больше так не может. Что на каждое его действие, вольное либо не вольное, социум уже подготовил свой ритуальный ответ. Что невозможно быть спонтанным, живым там, где всё разложено по полочкам, изъято из толщи вод человеческого сознания, препарировано и выставлено на всеобщее обозрение в позах, жестах и звуках — потому, что уже и нечем было заняться, кроме как выставлять себя напоказ.

Запах, преследовавший его всё это время, усилился, и он наконец-то узнал непрошеный аромат. Пахло сладким, пахло тошнотворным. Пахло мертвечиной.
Угонт сжал в пальцах бокал — до предела, до жалобного хруста лопнувшего стекла.

Публика разразилась аплодисментами, а кто-то даже восторженно заулюлюкал и засвистел, глядя, как вино с кровью смывают осколки с его пальцев.

Некоторое время он постоял, зачарованно глядя на то, как раны торопливо затягиваются на тонких артистичных пальцах, а потом вышел вон. И это тоже сопровождали аплодисментами. Ему было всё равно. Доказывать, что он в этот момент не играл на публику стало бы очередной игрой, от которой он так устал.

План действий сложился в голове по пути домой. Оказавшись в родных стенах, первым делом Угонт соткал себе новое тело: сильное и прочное — из серебренных нитей наномашинерии и углеродного композита костей, заполнив сосуды раствором сложных солей урана. Переодевшись, старое тело он небрежно швырнул в шкаф и тут же забыл о нём навсегда. В свой путевой рюкзак Угонт погрузил несколько монолитов разума, семена жилищ и фабрик, а также древнюю семейную реликвию — укрощенную чёрную дыру в мельхиоровой оправе. Больше из дома брать было нечего.

Место для бегства он присмотрел себе уже давно: планета льда и снега, пропановых водоемов и полусинтетической жизни давно покорила его своим живописным ландшафтом. Угонт всё собирался здесь поселиться, но до сих пор не возникало ни настроения, ни желания покидать прежнее тело, подаренное ему при третьем рождении самыми любимыми родителями, да и танец нерешительных сомнений был еще толком не разучен… Теперь же, его ничто не сдерживало.

Шепнув на ушко чёрной дыре, Угонт свернул пространство, оставив на месте Планеты Кланов облако растерзанной пыли, и развернул его уже в другом месте, чтобы ступить босыми ногами на снег нового мира. Ведь черная дыра — это погибшая звезда, и она будет нести лишь смерть и разрушение даже при выполнении таких банальных задач, как транспортировка.

Ему не было жаль мира предыдущего. Скорее всего, кланы восстановят его за считанные годы, возродившись из праха. Или не возродившись. Разницы Угонт не ощущал, так как смысл существования кланов затёрся и спрятался от его понимания в бесконечной череде церемоний и игр. Возможно, он затерялся и для самих кланов, этого нельзя было исключать. В общем, как сами захотят.

Здесь, на берегу чудесного пропанового озера, он посадил в плотный снег техносемена и разместил монолиты разума, даже не по фэншую, а так, просто наобум воткнув в рыхлую белую поверхность. За что был вознагражден жильем, складами и производственными комплексами. Машины принялись штамповать слуг, слуги сновали по поверхности нового мира, собирая всё, что можно было использовать в строительстве и производстве, безумными лисами ныряли вниз, мышкуя минералы из глубины. Они тонули в пропановом океане, прячущимся под коркой льда, вычисляли, корректировали, учились быть полезными и выгодными в новых условиях: плавать в пониженных температурах, избегать челюстей подводных монстров, поднимать со дна редкоземельные элементы, необходимые для работы нового дома Угонта.

Но тот не думал о машинах. Он бродил по своей планете, любуясь восходами и закатами, пейзажами и сценами из жизни местной фауны. Некоторые звери принимали его за пищу, и тогда, хохоча, он убивал их. В этом было какой-то неповторимый зуд на кончиках пальцев, жжение в груди, перехватывающее дыхание в давно забытых приступах восторга: лишать жизни не потому, что скучно или во имя искусства, но потому, что тебя приняли за еду и заставили защищаться.

Тем временем фабрики закончили первичный сбор ресурсов и приступили к волшебству. Пока Угонт изучал свои новые владения, умные машины считывали его параметры физические и душевные, биохимический синтез и ядерный полураспад, размышления, сомнения, надежды и восторги, ажурность структуры и прочную хрупкость личности. А потом выдали результат. В назначенный день и час он вернулся в свое жилище, где его ждал сотканный машинами кокон. Творение тихо напевало, баюкая в себе новую жизнь, и все слуги склонились на колено перед результатом своих трудов, в ожидании оценки господина.
– Назовите код инициации, – строго потребовал главный монолит разума от Угонта. Он не мог по другому, строгость в него заложили при создании. Угонт же мог по всякому, просто не всегда хотел. В этот раз он согласился играть по правилам, и неважно, что сам же эти правила когда-то установил.

Угонт склонился над коконом и прикоснулся к нему ладонью, как прикасается любящий муж к животу беременной супруги. Он вспомнил вычурные игры убитого им мира, всё, что узнал про жизнь на ледяной поверхности мира нового, монстров, в пропановых глубинах, глубину погружения в ритуальность игр вместо жизни и точку невозврата, когда монстр пожирает тебя, спустившегося слишком низко. Вспомнил легко, ведь каждый из тех слуг, которых напечатали машины для поставленной цели, это тоже был он. Какой смысл ограничиваться одним телом, если ты можешь иметь тысячу Шепот его был тих и ласков.
– Легко скользи водомерка,
Меряя гладь пруда
Монстры на дне.

Кокон затрепетал, лопнул и развернулся. На шелковых лепестках спала она — та, ради создания которой он и прибыл в этот мир.

Как и Угонта, её тело состояло из серебра, углеродного композита и урана. Фигура спящей вышла атлетичной, но женственной, а черты лица прекрасными, с лёгким флёром наивности.

Она открыла глаза, потянулась и улыбнулась, глядя на своего создателя.
– Хочу есть, – заявила девушка, и Угонт накормил её деликатесами, добытыми из бездны глубин и собранными на плодородных берегах глубинного океана.

– Хочу посмотреть, что там, – с любопытством в глазах, она махнула рукой за окно их жилища, и Угонт бродил с ней по заснеженным равнинам, даря возлюбленной сполохи небесного света, плеск волн, шуршание стеблей снежных растений на морозном ветру.

– Хочу, – она призывно заглянула ему в глаза, и Угонт любил её на ворохе шкур тех животных, что когда-то пытались сожрать его; и это было первое настоящее, искреннее, что произошло с ним за последнюю тысячу лет.

– Удалось. Наконец-то удалось, – пробормотал он, глядя на женщину, что мирно спала на его груди. Спала не для того, чтобы сыграть, не для позы и не для многозначительного намёка. Спала потому, что устала за день и просто хотела спать.

Источник