Истории из жизни реальных людей
Запивать боль все умеют, а чего тут запивать-то Наливай себе в рюмку янтарного да опрокидывай — дело нехитрое, похитрее видали.
Еще, поговаривают, боль можно закуривать. Кому травка поинтереснее, а кто и простыми сигаретами довольствуется. Знаю я одного, дозакуривался уже. Вот теперь запевает.
Я его здесь каждый день видел, оно и понятно — музыкантам деньги за это и платят, чтобы появлялись да людей развлекали. Только у этого с развлеканием как-то всегда не клеилось. Голос у него, конечно, заслушаться, я сам иногда бокальчик пропускал, хоть мне на работе и не положено, — так цепляет голоском своим, что тоску душевную срочно запить хочется.
У него тоже тоска, вот он и запевает. То есть поет. То есть…
Это я так, шучу, конечно, с запеванием-то. Поначалу пытался какое-нибудь сожаление высказывать, да он любое сожаление на пиво меняет. Стоит у стойки и тем же голосом бархатным мне отшучивается: «Ты вон этих пожалей, смотри, какие ничтожные, аж слезу пустили». Я поначалу не смеялся, а потом начал — из уважения.
Смеялся — и бутылку темного перед ним ставил. Решил ему так сожаление выражать. Он понимает это, конечно, парень-то неглупый, но больше не отнекивается. Кто ж от халявного пива-то откажется
Вот и я думаю — никто.
Он со мной говорить не хотел поначалу, но и уходить из бара не решался, курил только много, выведал у меня, где задняя дверь находится, и шатался туда призраком.
Про призрак сначала тоже шутка была: он бледный весь, словно смерть сама за ним по пятам таскается, вот меня и пробрало — уйдешь от нас, известным станешь, и только призрак в этом баре от тебя останется.
Он смеялся звонко. Никогда так звонко не пел, как тогда смеялся.
А как я его получше узнал, так мне уже самому не смешно стало. А ему — смешнее только.
Мы случайно как-то заобщались. Он тогда песню пел грустную. Ну, у него всегда грустные, конечно, были, но от той прямо вздернуться хотелось. Собственно, на одну песню его и хватило всего в тот вечер, потом выбежал, в рукав себе кашляя, на улицу — курить.
Это я знал, что курить, а другие не знали, и провожали его взглядами, будто он реально подыхать собрался.
Посетителей тогда еще набежать не успело, самые пропитые только сидели, которые еще открытие караулят, а веселые компашки обычно после полуночи подбираются. Вот я и вышел за ним.
А он там — кашляет. Прерывает свой кашель на затяжку и снова салфетку кровью пачкает. Это дело его, конечно, никак не мое, но тогда я сожалением и проникся.
Домой он, как всегда, не торопился. Выплевал всю кровь из легких и в бар вернулся. У нас вообще-то в заведении курить разрешается, сам иногда балуюсь, да только ему зачем-то воздух был нужен.
Это мне тогда непонятно было — зачем А сейчас понятно — чтобы публика его кашель не слышала.
Мне навязываться не хотелось, и я спросил его так, аккуратненько, мол, ты чего, парень, кровью дохаешь А он посмотрел на меня с такой улыбочкой, что мне второй раз за вечер жить расхотелось, но ответил. Сказал — пусть хоть кто-то знает, правда
Я никогда в жизни так активно не кивал, чес-слово.
В тот вечер мы договорились менять сожаление на бутылку пива, я еще на эмоциях ему звездануть успел, что половина бутылки — не сожаление вовсе, а чаевые, очень уж поет проникновенно.
Пошутить хотелось — жаль, что не долго петь осталось. Не пошутил.
Он меня тогда сигаретой угостил, а я его комплиментами. Музыканту ведь хлеб-то незачем, ему признание подавай. Я, конечно, музыкантов не допрашивал, но от хвалебных слов никто еще не отказывался.
Он с тех пор частенько на краю барной стойки оставался, к людям не поворачивался, сидел один, в блокнот свой что-то записывал, пару текстов почитать давал.
Мне даже рассказывать о нем как-то… мурашки.
Молодой совсем мальчишка ведь, вся жизнь впереди. Говорил, что хочет как этот, черт, опять забыл. Рэпер какой-то, в общем, из Детройта. Также хочет, говорил, чтобы с низов до небес, чтобы сам. И рассказывал еще так, будто назавтра помирать не собирается, будто впереди не годик, врачами выделенный, а лет эдак тридцать. Глаза его зеленые словно в темноте светились, и когда пел, и когда о мечте рассказывал. А во мне гасло что-то, когда я вспоминал, что мечту он осуществить не успеет, каждый раз гасло.
Я с тех пор на его песни иначе смотреть стал. У него ж никого больше не было.
Он еще шутил, мол, вот ты у меня друг единственный, больше нет, ты себе мои блокноты и забери, ну, чтобы были.
Я песню «нашего знакомства» надолго запомнил. И он тоже запомнил. Говорил, всю душу в нее вложил, всего себя разбил на осколки, растолок в ступке и в песню засыпал. Я не сразу эту метафору с осколками понял, но запомнил дословно.
Он еще долго у нас пел, со временем приходить стал все позже, композиций исполнять все меньше успевал — кашлем заходился и сил оставалось только себя докуривать в углу барной стойки с бутылкой темного.
Я как-то спросил у него даже — тебе петь-то не больно А он мне: петь не больно, жить больно.
Странным он парнем был, тут уж не поспоришь.
А грустная песня на нашей сцене еще разок играла. Она и с первого-то раза оваций собрала — не сосчитать, а во второй…
У него тогда глаза горели по-другому как-то, жизнью горели, я отчего-то не мог ему в глаза смотреть, смотрел на сигарету, что он держал дрожащими пальцами — вот-вот уронит. Пялился неотрывно, пока во мне еще что-то гасло. А потом погасла и сигарета, вот мне и пришлось отвлечься. Посмотреть пришлось на бледнющего мальчишку.
Догнала его все-таки смерть, не просто так хвостом за ним таскалась.
Последние слова уж и не слышно почти было, он их хрипел шепотом, а не пел — совсем выдохся.
Выдохся да и упал замертво, прямо на сцене.
Так и шатается теперь призраком по нашему бару, как в шутке, а у меня до сих пор рука вздрагивает над бутылкой темного.