Кружка чёрного чая с лимоном

Я поздно просыпаюсь. Мне так надо: я ускоряю ход времени.

Постоянно сплю, но из-за новостей выгляжу, как одинокая килька в затуманенной сладким томатным соусом банке. Килька, распотрошённая незваными гостями: от тонких губ до жёсткого хвоста — глубокие ямы и широкие борозды.

А вилка-то, вдобавок, ещё и в майонезе.

Так и плаваю. Брюхом — к жёлтому потолку. Даже работать не надо: страна замерла, как кукушка, выскочившая из циферблата, но с испугу забывшая дорогу обратно. Разинула клюв, расправила крылышки, а толку — ноль: пружины обездвижила ржавчина.

Результатов моего ускорения пока что тоже нет: люди всё равно умирают тысячами.
Сотнями тысяч.

Черёмуха цветёт, а люди — чахнут.
И я тому — невольный свидетель.

Больно. Несправедливо.
Закрыть бы глаза и очнуться в заснеженном январе.

Как муха, растопившая янтарь своей невозмутимостью, не обращать внимания на невзгоды и начать познавать мир заново.

Плавать без круга и не бояться хлебнуть горькой водицы. Не откликаться на вопли утопающих. Не видеть синяков жертв насилия. Не слышать хрипа тех, кто до жара в лёгких старается не забыть, как это — дышать.

Но я не могу не откликаться, не видеть и не слышать, ведь каждый и каждая из нас при столкновении со злом и несправедливостью разгорается по отдельности. И только потом вспыхивает единое пламя.

По вышеуказанным причинам мой завтрак начинается в час дня. Нет, это не представление, и на входе — пусто: я сам себе и актёр, и сценарист, и режиссер.

Сегодня на импровизированной столо-сцене выступают два куриных яйца, посыпанных розовой гималайской солью и молотым чёрным перцем (чих), бордовые ташкентские помидоры и свежеиспечённый белый хлеб, политый оливковым маслом.

Как только заканчивается первый акт, на сцену выходит звезда домашнего театра: цейлонский чёрный чай с лимоном и сахаром. Чай настолько крепок, что на языке после первого глотка звучат табачные нотки.
Звучат тихо, но уверенно. Добротное стаккато.

Лимона — блестящая долька, сахара — три ложки: вкуснятина.

Когда на дне кружки вырисовываются очертания моего довольного лица, воспоминания обдают прохладой с макушки до пяток, словно апрельский ливень прорывается сквозь кровлю и застаёт меня врасплох.

Мне — восемь. Ещё без понятия, что такое мир, а уже дрожу. Голова гудит. Шкаф и кровать играют друг с другом в догонялки, а звуки вокруг — сплошная скороговорка.

Невролог говорит — низкое давление. Ничего, думаю, вырасту вместе с ним. Я же маленький пока, вот и давление — тоже. Панические атаки. Знаю слово «атака» и пытаюсь защищаться: прячусь под тяжелое оделяло и считаю до ста.

Дача. Защищаться в одиночку больше нет сил: бужу маму. Она вскакивает. Выслушивает, вздыхает, и мы идём на кухню.

Летняя духота лезет в горло. Во дворе мотыльки кружатся вокруг бледного фонаря, а за забором воют соседские псы.

Щёлкает выключатель. Сажусь в полосатое кресло. Мотаю головой туда-сюда. Кажется, что вот-вот случится что-то ужасное. Мама набирает тазик. Пар тянется к люстре. Я жмурюсь и опускаю онемевшие ступни в кипяток.

Передо мной — кружка чёрного чая с лимоном и сахаром. Грею об неё ладони и тихонько, но быстро дышу, как напуганный кролик. Делаю глоток — сердце ёкает и поднимается по пищеводу наверх.

Выдавливаю из себя улыбку, как остатки мятной пасты из тюбика — еле-еле. На вопрос «всё хорошо» — отвечаю кивком.

Я — сдутый воздушный шарик. Обессиленный, пустой, но зато меня можно наполнять снова.
Только для этого поспать бы хоть немножко.

Солнце робко расправляет небесные складки черничного цвета: скоро рассвет, и мне вроде полегче. Что сейчас, что тринадцать лет назад.

Почти всё можно пережить, если есть чай, сахар и лимоны.

Источник