Сюртуальность синдромного Стокхольма

I
Началось всё с того, что я расстроился из-за предопределённости. В шестнадцать лет восприимчивое мышление довольно уязвимо к таранным ударам чушелогии. Вот я и поверил гадалке Земфире. А что такого Вы тоже не раз верили во всякое. Некоторые вообще всю жизнь только этим и занимаются.

Земфира мне рассказала, что события в мире происходят согласно плану. И что единственный выход – вырваться в сюртуальность. Это такое место, где всё не как положено и не по плану. Только вот за доступ туда придётся заплатить. Каждый, хоть раз посетивший один из сюртуальных городов, начнёт любить своих врагов. И чем глубже погружение, тем сильнее синдромность.

Что такое синдромность, гадалка не пояснила. На то она и гадалка, а не профессор. Так и должно быть.

«Любить врагов велел нам Господь», — слышал я часто. Поэтому решил, что в сюртуальности всё очень даже неплохо.

Мне тогда было очень грустно в доме, где батя затеял ремонт. Раздражали пыль и грязь, во что бы белое и пушистое им потом ни довелось превратиться. Хоть в кошку, хоть в мышку. Батя часто пил чай с липовым мёдом, косился на плесень, оккупировавшую стену ниже окна, и уверял, что работники укладываются в срок. А также, что денег хватит, и вообще: из графика мы не выбиваемся. Но я уже ему не верил.

Всему виной были сны. Во снах я надевал фуражку с эмблемой: перекрещенные рубило и чоппер. Потом резал себя надвое и отдавал вторую половинку толпе каннибалов, не задумываясь, почему она именно «вторая», а не «одна из». Во снах я умирал, хотя некоторые уверяли, что это необязательно, надо лишь подождать.

Несоответствие сна и реальности пугало. Пугала предопределённость. Именно поэтому я надел первый нейрошлем, сломал пополам ключи от границы и сбежал в сюртуальность. Глупо, но иначе было никак. Ведь я не хотел играть в эксперименты на чужом поле.

На первом уровне синдромности нашлась подходящая коммуналка на окраине города Стокхольма, что в Южном Сомали. Денег с меня взяли немного, но и жильё было так себе. Пришлось выкинуть из постели труп, лежавший там несколько лет, выгнать из комнаты детей, игравших с терпеливым мёртвым котёнком, и долго выводить запах тухлой рыбы. Но в целом мне там понравилось.

Никто не спросил, откуда я, чем занимаюсь и от чего бегу. Всем было насрать. И до поры до времени это меня устраивало.

Быстро нашлась подработка – рубить тополя на окраине и колоть дрова для истопников. Эти ребята отапливали весь город, потому ходили испачканные в саже. Их в шутку так и называли: черный отдел. В основном в уме, потому как власть у истопников в Стокхольме была неограниченная. Тот, кто боится замёрзнуть, обязательно будет бояться тех, от кого зависит температура в комнате.

Чёрный отдел пользовался всеобщей любовью, и даже мне они начали нравиться. Ведь истопники разрешили мне помогать им. Так и уважение можно было заслужить.

Но однажды я устал, сдался и уволился. И тогда все ушли. Ведь им было насрать. А я не хотел и не мог. Просто сел в тени сломанной двери и стал ждать прихода истопников. Так и уснул.

II
Когда я проснулся, тени уже стали тусклыми и короткими, а на моём рукаве стоял штамп: «годен». Тогда-то всё и случилось. Я немного умер, немного осатанел и попросил дать винтовку в честь праздника. Потом меня посадили в кресло, натянули на голову второй нейрошлем и сказали добыть винтовку самостоятельно. И погрузили на второй уровень синдромности. Там мне предстояло стать марионеткой у клоунов, поэтому хотелось сперва возмутиться, но пресловутая любовь к врагу своему уже пустила корни в моей психике. Я всё принял как должное. «Пусть всё летит к чертям! – решил сгоряча. — Я же ни за что не отвечаю».

Теперь можно было безнаказанно сходить с ума. Высшее начальство сказало, что моя цель – не люди, а просто масса, которую не грех превратить в отходы производства, химикаты, камни для гробницы вождя, материал для погон и униформы и прочие неодушевлённые вещи. Я обзавёлся обширным арсеналом, и самой лучшей была Пушка-стреляющая-чем-придётся. Нефтью, дерьмом, костылями, ремнями, социальным триппером и даже трупами полицейских… Они ведь желали всегда служить системе. Почему бы и не так

Предстояло доказать, кто здесь лучший боец обезумевшего фронта психоделической армии. Я врывался с любимой пушкой наперевес в уютные газовые камеры, которые многим казались безопаснейшим местом в мире. Взламывал черепные коробки, выпуская на волю болезни, страх и чуму. Затыкал дыры укреплений телами NPC, обернутыми в красные знамёна. Даже сумел проскрежетать зубами гимн бесстрашных, бегущих на амбразуру. А они любили затыкать амбразуры грудью, защищённой панцирем из расплавленных орденов.

Бесстрашные не рождались солдатами, но, так как мало кто помнит своё рождение, то им внушили обратное. «Кем родиться, тем и помереть!» — орали они, вдребезги разнося головы полированными прикладами по заданию подполковника Ирода.

Никогда мой отряд не испытывал нехватки в кадрах. Капитаны команд, палачи капитанов, стукачи палачей, лизуны стукачей – всех хватало. Особенно винтиков и шестерёнок. Свято место не бывает пустым. Как и окончательно полным.

В результате такой серьёзной подготовки я стал настоящим профи и возвысился. Как всякий возвышенный, я обзавёлся свободным временем. Превращать NPC в отходы теперь могли подчинённые. А я полюбил изучать мёртвых. С каждой битвы брал десятину трупами: очень уж они пришлись мне по душе.

А что Не болели, не старели, не пели пьяных песен по ночам, скорбя по нетленности под обстрелами во время парадных хороводов. Мёртвые не спорили со мной, не хвалили и не ругали. Не сеяли вражды и не грустили о тех, кто прыгал с моста.

Вокруг горели идеи и рушились стены под напором снежного кома, несущегося напролом, назад и опять сначала, а мои подопечные мирно украшали музей. Всё потому, что разучились жить. Иначе трудно стать хорошим экспонатом.

III
Но! Как говорил батя, «шёл пацан к успеху и упал всем на потеху». Да, судьба опять сделала финт ушами. Нет, я не думаю, что судьба – слон, фенек или заяц. Это просто метафора…

В общем, кусок оказался не по зубам, а вина, мне приписанная, была слишком велика. Офицеры-карьеристы сговорились и накатали донос, что я пренебрегаю служебными обязанностями и забавляюсь с мертвецами. За второе меня похвалили, за первое понизили до рядового.

Сказали, мол, не по росту тебе потолки в генеральских апартаментах, не по карману генеральские пряники, мундир и штаны с лампасами. Не оправдал, так сказать… Твою невиновность, мол, докажет только свинец: пуля, она всегда найдёт виноватого. М-да, урок был славный: нефиг забывать, что главное – не коллекционировать покойников, а увеличивать их процент среди населения.

Вышестоящие послали меня разжалованного нырять в вены, где мурлыкала хитрая кислотная кровь, растворяющая луки, стрелы, иглы, гаубицы и прочие рогатки. В такой среде любое оружие было бесполезно. «Но как тогда пуля сможет доказать мою вину или невиновность, раз оружие ни к чему» — мелькнула подлая мыслишка. Что-то щёлкнул в настройках любви, и усомнился я в правоте вышестоящих, как когда-то в способности отца довести ремонт до логичного завершения.

Я тихо собрал чемоданы и проверил, не украли ли чего высокие чины (им вроде незачем, но привычка тырить по-крупному не всегда нивелирует ценность мелочи в чужих карманах). Присел я на пороге уже не моей квартиры, покурил и ушёл.

Да-а, удивила меня сюртуальность… Понарошку ли всё это Вроде нейрошлем при себе, но уж больно тенденции на реальные смахивают. Видимо, у всех свои планы, и всем хочется, чтобы мир существовал согласно их указаниям.

Прошло немало времени, а меня не отпускали призраки прошлого. Не помогало даже нажраться и валяться в луже: её вода отражала лица подлецов и предателей.

«Чтоб вы сдохли! — кричал я. — И так жизнь поганая, хоть на стену лезь, так ещё эти козырные хари всюду мерещатся! Да пропади они пропадом во имя вскрытых мной черепов, животов и вен! Во имя врагов, чьи кишки я намотал на стальные сапоги моих нерушимых колонн! Сколько пользы я принёс, а они вот так, на помойку. Сидеть на кухне и свинеть в компании холодильника и телевизора на три канала Нет, суки, пошли вы все нахуй! Меня не убить…»

И тогда я молча выкинул всё лишнее и начал думать. Долго размышлял и понял, что всё было как-то неправильно. Всегда решал кто-то другой. А сам я не способен на решения, потому что глуп и вообще не креативен. И ничего никогда не создавал. Ни розовую мечту о ремонте, ни хороший метод рубки тополей, ни даже новые способы утилизации органики. Только коллекционировать и получалось.

IV
Осознав свою бесполезность и бездарность, я вспомнил ещё кое-что важное – меня научили хорошо воевать. Взвесил все за и против и решил мстить.

Переодетый в рубище, я стал странствовать. Много чего видел, но закрывал глаза, много кого знал, но не старался запомнить. Наконец я пришёл в земли, где ещё не знали войны и страха. Там жили люди, любившие смеяться, танцевать среди трав, писать стихи цветными словами. И не умевшие держать в руках оружие. А ещё они не знали, что с третьего уровня синдромности Стокхольма на них надвигается полк майора Барбоса, сына того самого подполковника Ирода и внука полковника, запретившего писать себе письма.

Мне стало их жаль Ведь майор Барбос просто пройдёт по ним бульдозером и превратит всех поющих в удобрение. Тогда я решился им помочь. Надел нейрошлем третьего уровня и превратился в лёд. Благодарности не ждал, ведь на моём лице были отчеканены списки всех покойников из коллекции.

«Дети цветов не примут меня в свои нестройные ряды и не выдадут гироскутер, — спокойно рассуждал я, переодеваясь в парадное рубище. — Всё, что я могу – это быть льдом, на котором поскользнется майор и разобьёт свою чугунную голову. При этом он толкнет капитана, тот – лейтенанта, тот – сержанта… Сержант по привычке даст оплеуху рядовому. И так, согласно принципу домино, я избавлюсь от всего ограниченного контингента».

Полезно уметь быть льдом. Даже если тебя за это не похвалят.

V
Майор, конечно, поскользнулся, и все захватчики умерли. Так я впервые сделал доброе дело и заодно отомстил. За это добрые дети цветов растопили меня и испарили, как жижку для вейпа. Могу их понять: вкус у меня богатый и насыщенный.

Тогда я очень сильно психанул, изловчился и сбросил нейрошлем, не выходя из сюртуальности. И передо мной предстал настоящий Стокхольм – во всей красе, на всех уровнях его синдромности.

Зрелище было восхитительным… По пластмассовым рекам текли корабли фонарей и макеты остывших электростанций. На берегах вырастали, цвели и взрывались радужными салютами воспоминания серо-голубых ломтиков июльского неба; прозрачные шарики, полные разноцветных визжащих глаз; траурные незрячие драматурги, совокупляющиеся с демиургами под звук картонного набата дешёвых церквей, на витражах которых плясали брейк-дэнс безумные солнечные зайцы.

В этом пластмассовом мире всё шло по плану предопределенности, которая теперь не казалась страшной. Я засмеялся и заочно послал всех, кого знал, на все буквы, которые помнил. И стало вдруг легко и хорошо. Ибо я наконец смог признаться себе, что всё это – мой собственный синдромный Стокхольм. Моё поле игры. Моя оборона от мира, где никогда не закончат ремонт.

Источник